– Интересно.
– Не было только музыки, написанной евреями. Это запрещалось.
– Естественно.
– Музыку всегда обрывали посредине и делали объявления. Так продолжалось весь день – музыка и объявления.
– Как и сейчас, – заметил я.
Гутман закрыл глаза, словно связывая обрывки воспоминаний.
– Одно объявление всегда напевали вполголоса, как детскую песенку. Оно звучало часто. Так вызывали зондеркоманду.
– Вот как? – сказал я.
– Leichentriger zu Wache, – пропел он с закрытыми глазами. – «Уборщики трупов – на работу». В заведении, цель которого – уничтожение миллионов человеческих жизней, это звучит естественно. Если два года слышишь, как обрывается музыка и из громкоговорителя звучит этот призыв, работа уборщика трупов кажется не такой уж плохой.
– Понимаю, – промолвил я.
– Понимаете? – Гутман покачал головой. – А я вот понять не могу. Мне всегда будет стыдно, что я хотел добровольно идти в зондеркоманду. Очень стыдно.
– Я так не думаю.
– А я думаю. Стыдно. И больше не хочу об этом говорить.
Глава 3
Брикеты…
В шесть часов вечера Андора Гутмана неизменно сменяет Арпад Ковач – человек-фейерверк, шумный и веселый.
Вчера, заступив на службу, он потребовал, чтобы я показал ему все, что написал. Я дал ему последние страницы, и Арпад, размахивая ими, разгуливал по коридору, всячески расхваливая написанное.
Он не прочитал ни строчки, однако хвалил за то, что, по его мнению, там было.
– Врежьте этим слабакам! – воскликнул он вчера. – Расскажите, что думаете о самодовольных брикетах.
Под «брикетами» Арпад подразумевал людей, которые не сделали ничего для спасения своей жизни или жизни других людей, а покорно шли в газовые камеры, куда их гнали нацисты. На самом деле брикет – спрессованный блок угольной крошки, прекрасно приспособленный для перевозки, хранения и сжигания.
Когда у Арпада как у еврея возникли проблемы в нацистской Германии, он не стал «брикетом». Напротив, раздобыл фальшивые документы и вступил в венгерский отряд СС.
Это было основой его расположения ко мне.
– Расскажите им, что должен делать человек, чтобы выжить! Нет ничего почетного в том, чтобы оставаться «брикетом».
– Ты слышал мои радиопередачи? – спросил я.
Эти передачи и легли в основу обвинений против меня. Я был проводником нацистских идей, хитрым и мерзким антисемитом.
– Нет, – ответил Арпад.
Я показал ему текст радиопередачи, предоставленный мне институтом в Хайфе.
– Прочитай, – сказал я.
– А чего читать? – отозвался он. – Тогда все твердили одно и то же – снова, и снова, и снова.
– Все-таки прочитай – сделай одолжение, – попросил я.
Пока Арпад читал, его лицо мрачнело. Вернув бумаги, он произнес:
– Вы меня разочаровали.
– Неужели?
– Слабый текст. Ни стержня, ни изюминки, ни энергии. А я думал, вы источаете расовую ненависть.
– Разве нет?
– Если кто-нибудь из нашего эсэсовского отряда так дружелюбно отозвался бы о евреях, я расстрелял бы его за измену. Геббельсу следовало бы прогнать вас и нанять меня – уж я бы постарался! Разнес бы их в пух и прах!
– Вы и так не дремали в СС, – заметил я.
Арпад засветился от счастья, вспомнив свои дни в СС.
– Какой из меня получился ариец! – похвастался он.
– И никто тебя не заподозрил?
– Кто бы посмел? Я был такой неподдельный, устрашающий ариец – меня даже направили в особый отдел. Его целью было выяснить, как евреи заранее узнают, что именно собираются предпринять эсэсовцы. Была явная утечка информации, и с этим надо было кончать. – Вид у него был расстроенный и обиженный, несмотря на то, что именно он являлся этим «кротом».
– Ну и как? Справился отдел с задачей?
– Мне приятно сообщить, что по нашей наводке расстреляли четырнадцать эсэсовцев. Сам Адольф Эйхман[9] поздравил нас.
– Ты видел его? – спросил я.
– Да, но тогда, к сожалению, не знал о его важной миссии.
– Ну и что?
– Я убил бы его.
Глава 4
Кожаные ремни…
Бернард Менгель, польский еврей, тоже примерно моего возраста, дежурит в тюрьме с полночи до шести часов утра. Во время Второй мировой войны он спас себе жизнь, прикинувшись мертвым, и, когда немецкий солдат вырвал у него три зуба, думая, что перед ним труп, даже не пошевелился. Солдат позарился на золотые зубы Менгеля. И он их получил.
По словам Менгеля, в камере я сплю беспокойно – всю ночь мечусь и разговариваю во сне.
– Вы единственный человек, – сказал он этим утром, – кого мучает совесть за военное прошлое. Все остальные – безразлично, на чьей стороне они были и чем занимались, – считают, что порядочные люди не могли поступать иначе.
– А с чего ты взял, что меня мучает совесть?
– Иначе вы спали бы не так беспокойно, – ответил он. – Даже у Хесса сон был лучше. Да самого конца он спал, как ангел.
Менгель имел в виду Рудольфа Франца Хесса, коменданта Освенцима. Это из-за его отеческой заботы миллионы людей погибли в газовой камере. Менгель знал кое-что о Хессе. Перед тем как эмигрировать в Израиль в 1947 году, он помог повесить Хесса. И сделал это не с помощью свидетельских показаний, а своими двумя большими руками.
– Когда Хесса вешали, – рассказывал Менгель, – я затянул его ноги ремнями потуже.
– Тебе это доставило удовлетворение? – спросил я.
– Нет, – ответил он, – ведь я не отличался от других, прошедших эту войну.
– Что ты имеешь в виду?
– Я столько всего испытал, что стал бесчувственным. Мне было безразлично, что делать; казалось, каждая работа – не лучше и не хуже иной. После того как мы повесили Хесса, я собрал свои вещички, чтобы вернуться домой. На чемодане сломался замо́к, и тогда я затянул его большим кожаным ремнем. Дважды за час я выполнил одну и ту же работу – сначала с Хессом, а потом со своим чемоданом. И то и другое делал с полнейшим равнодушием.
Глава 5
Последняя полная мера…
Я тоже знал Рудольфа Хесса, коменданта Освенцима. Познакомился с ним в Варшаве на приеме в честь Нового, 1944 года. Хесс слышал, что я писатель, и, отведя меня в сторону, признался, что хотел бы уметь сочинять.
– Как я завидую вам, творческим людям, – сказал он. – Способность творить – дар богов.
По его словам, он мог бы рассказать потрясающие истории. Все они правдивы до последнего слова, но люди неспособны поверить в них.
Он не может поведать об этом до конца войны. А когда война закончится, мы могли бы стать соавторами, сказал Хесс.
– Рассказывать я умею, а писать – нет. – Хесс посмотрел на меня, ища участия. – Когда сажусь за машинку, я словно скованный.
Что я делал тогда в Варшаве? Меня послал туда мой шеф, рейхсляйтер, доктор Пауль Йозеф Геббельс, глава германского Министерства народного просвещения и пропаганды.
У меня был небольшой опыт драматурга, и доктор Геббельс хотел, чтобы я применил его. Надо было написать пьесу, прославлявшую немецких солдат, которые до конца демонстрировали свою преданность и погибли при подавлении восстания евреев в Варшавском гетто.
Доктор Геббельс мечтал о ежегодном пышном зрелище после войны в Варшаве в честь этого события и предполагал сохранить остатки гетто как декорации к спектаклю.
– А евреи будут участвовать в представлении? – спросил я.
– Конечно, тысячи, – ответил Геббельс.
– А позвольте поинтересоваться, где вы отыщете после войны евреев?
Он оценил юмор.
– Хороший вопрос, – сказал он, хихикнув. – Надо будет обсудить его с Хессом.
– С кем? – Знакомство в Варшаве с братцем Хессом еще не состоялось.
– Он управляет небольшим курортом для евреев в Польше, – пояснил Геббельс. – Нужно попросить его сохранить для нас немного евреев.
Может, к списку моих военных преступлений еще прибавили и эту жуткую пьесу? Нет, слава Богу! Дело не пошло дальше рабочего названия «Последняя полная мера».
Хочу признаться, что я, наверное, написал бы ее, если бы имел достаточно времени и на меня надавило бы начальство.
На самом деле я почти во всем готов признаться.
Что касается этой пьесы: неожиданным результатом явился интерес Геббельса, а затем и самого Гитлера к произнесенной в Геттисберге речи Авраама Линкольна. Геббельс спросил, откуда я взял рабочее название пьесы, и тогда я перевел для него Геттисбергскую речь. Он прочитал ее, шевеля губами.