Не могу сказать, что меня не предупреждали. Майор, завербовавший меня тем давним весенним днем в парке Тиргартен, точно предсказал мое будущее.
– Чтобы хорошо выполнять свою работу, – сказала Моя Волшебная Крестная, – вам придется совершить государственную измену и верно служить врагу. Вам никогда этого не простят, потому что нет такой юридической лазейки, которая помогла бы вас оправдать. Самое большее, что мы сможем сделать, – это спасти вашу шею. Но никогда не будет такого волшебного момента, что обвинение прилюдно снимут, и вся Америка позовет вас выйти из тени: «Раз, два, три – нет игры».
Глава 11
Неизрасходованные армейские запасы…
Мои родители умерли. Некоторые говорят, их сердца были разбиты. Они умерли на седьмом десятке, когда сердца разбиваются особенно легко.
Родители не дожили до конца войны, так и не увидев своего излучающего оптимизм сыночка. Меня не лишили наследства, хотя, наверное, соблазн был велик. Скрепя сердце, они завещали Говарду У. Кэмпбеллу-младшему, известному антисемиту, предателю и радиозвезде, ценные бумаги, недвижимость, деньги и личное имущество на сумму, которая в 1945 году, когда завещание вступило в силу, составляла сорок восемь тысяч долларов.
Стоимость всего этого, пройдя как через бурный рост экономики, так и через инфляцию, выросла в четыре раза и приносит мне семь тысяч долларов в год рентного дохода.
Хотите верьте – хотите нет, но к основному капиталу я не притрагивался.
В послевоенные годы я, чудак и отшельник из Гринич-Виллидж, жил примерно на четыре доллара в день, включая квартирную плату, и у меня был даже телевизор. Все мое новое имущество состояло из армейских остатков, как и я сам, – узкая железная койка, серо-коричневые одеяла со штампом «США», складные парусиновые стулья, столовые наборы из котелков, в которых можно готовить и из которых можно есть. И даже моя библиотека была составлена из неиспользованного военного имущества, своего рода «развлекательные комплекты» для военных частей за океаном.
В эти «комплекты» входили и грампластинки, и поэтому я раздобыл себе – тоже из армейских запасов – портативный граммофон, о котором сообщалось, что он может работать в любом климате – от Берингова пролива до Арафурского моря. Покупая эти «развлекательные комплекты», а каждый из них был «котом в мешке», я стал обладателем двадцати шести пластинок «Белого Рождества» Бинга Кросби[12]. Пальто, плащ, куртка, носки и нижнее белье приобретены из того же источника.
Купив за один доллар аптечку первой медицинской помощи, я обрел некоторое количество морфия. Гиены, делающие бизнес на армейских запасах, настолько набили брюхо падалью, что это проглядели.
Я чуть не поддался искушению сделать себе укол морфия, решив, что, если это доставит мне радость, у меня хватит средств и впредь на подобное удовольствие, но потом понял, что я и так под наркотиком.
Я не чувствовал боли.
Наркотик, на какой я подсел во время войны, – бесчувствие ко всему, кроме моей любви к Хельге. Направленность чувств на один объект, начавшаяся как счастливая иллюзия влюбленного молодого человека, со временем стала механизмом, помогавшим в военное время не превратиться в сумасшедшего, а потом – и постоянной осью, вокруг которой витали мои мысли.
Поскольку Хельга считалась погибшей, я стал поклоняться смерти, как идолопоклонник или как узколобый религиозный шизик. Оставшись один, поднимал за нее тосты, здоровался с ней по утрам, говорил «спокойной ночи», играл для нее и плевал на все остальное.
И вот в 1958 году, после тринадцати лет такой жизни я купил, опять же из оставшихся военных запасов, набор для резьбы по дереву. Теперь это были излишки с другой войны – корейской. Я приобрел его за три доллара.
Вернувшись домой, я без всякой надобности стал вырезать ручку для метлы. Неожиданно мне пришла в голову мысль – самому сделать шахматы. Я говорю о неожиданности решения, потому что меня поразило, с каким энтузиазмом я принялся за работу. Я был так увлечен, что трудился двенадцать часов подряд, несмотря на то, что несколько раз травмировал острыми инструментами ладонь левой руки. Меня это не останавливало. Когда я закончил работу, весь запачканный кровью, воодушевление переполняло меня. Результатом моих трудов стал замечательный набор шахматных фигур.
Но у меня возникло одно странное желание. Я почувствовал необходимость показать кому-нибудь из еще живущих это удивительное творение своих рук.
Возбужденный и осмелевший от творчества и спиртного, я спустился вниз и постучал в дверь соседа, не имея представления, кто он.
Моим соседом оказался хитрый старик по имени Джордж Крафт. Это было одно из его имен. На самом деле его звали Иона Потапов, полковник. Старый сукин сын был русским агентом и с 1935 года постоянно работал в Америке.
Этого я не знал.
Кем был я, он поначалу тоже не догадывался.
Нас свела судьба. Никаким умыслом здесь и не пахло. Я просто нарушил его уединение, постучавшись в дверь. Если бы я не вырезал шахматные фигуры, мы никогда бы не познакомились.
У Крафта – так я буду его называть, потому что привык – дверь запиралась на три или четыре замка. Я заставил его открыть все, спросив, не играет ли он в шахматы. Только это и побудило старика открыть мне дверь.
Люди, помогавшие мне позднее в наведении справок, рассказывали, что имя Ионы Потапова гремело на европейских шахматных турнирах в начале тридцатых годов. В 1931-м в Роттердаме он разгромил гроссмейстера Тартаковера.
Когда Крафт открыл дверь, я понял, что оказался в гостях у художника. Посреди комнаты стоял мольберт с чистым холстом, а вокруг на стенах висели потрясающие картины.
Говоря о Крафте, то есть о Потапове, я чувствую себя гораздо увереннее, чем когда упоминаю о Виртанене, настоящего имени которого никогда не узнаю. Оставленный Виртаненом след не больше следа крошечного червяка, ползущего по бильярдному столу. А Крафт повсеместно известен. Говорят, картины Крафта продаются в Нью-Йорке по десять тысяч долларов каждая.
У меня под рукой есть вырезка двухнедельной давности из «Нью-Йорк гералд трибюн» от 3 марта, где один критик рассуждает о Крафте как о живописце:
«Наконец мы видим способного и благодарного наследника той фантастической изобретательности и экспериментирования в живописи прошедшего столетия. Говорят, Аристотель был последним, кто понимал суть культуры своего времени. Крафт же, несомненно, – первый человек, который понимает современное искусство, чувствует его всеми фибрами души.
С неподражаемым изяществом и решительностью сочетает он эстетику враждующих художественных школ прошлого и настоящего. Крафт приводит нас в восторг, заставляет склонить голову и как бы говорит: “Если вы жаждете нового Возрождения, вот такими будут картины, выражающие его духовный подъем”.
Джордж Крафт, он же Иона Потапов, получил разрешение продолжать свою уникальную карьеру художника в Федеральной тюрьме Ливенуорт. Мы все хорошо понимаем, в том числе и сам Крафт – Потапов, как быстро рухнули бы его планы, окажись он в своей российской тюрьме».
В тот самый момент, когда Крафт открыл дверь, я уже с порога понял, что его картины хороши. Но не думал, что настолько хороши. Подозреваю, что рецензию написал какой-нибудь гомик, накачавшийся бренди «Александер».
– Не ожидал, что подо мной живет художник, – произнес я.
– Может, вы преувеличиваете? И он не живет? – ответил Крафт.
– Великолепные картины! – восхитился я. – Где вы выставляетесь?
– Да нигде.
– Жаль. Вы бы сколотили целое состояние.
– Приятно слышать, – промолвил Крафт. – Но я начал рисовать слишком поздно. – Потом он рассказал мне то, что можно было бы назвать историей его жизни, не будь все ложью.