Поскольку супруг ее был в отлучке в дальнем углу леса, ничего тут покамест было не поделать, а потому лепрекон вернулся к своим собратьям без всяких добрых вестей, однако пообещал сходить еще раз назавтра спозаранку.
Когда Философ вернулся в тот день поздно вечером, Тощая Женщина его поджидала.
– Женщина, – молвил Философ, – тебе полагается быть в постели.
– Полагается мне, говоришь? – отозвалась Тощая Женщина. – Я б уведомила тебя, что в постель отправлюсь, когда пожелаю, и встану, когда пожелаю, не спрашивая позволения ни у тебя, ни у кого бы то ни было еще.
– Это неправда, – молвил Философ. – Сонная ты делаешься независимо от того, нравится тебе это или нет, и просыпаешься, не дав на то разрешения. Как и многие другие обычаи, в том числе пение, танцы, музыка и лицедейство, сон обрел народную любовь как часть религиозных отправлений. Нигде так легко не отходишь ко сну, как в церкви.
– Известно ли тебе, – проговорила Тощая Женщина, – что сегодня сюда приходил лепрекон?
– Не известно, – молвил Философ. – И невзирая на то что минули бессчетные века с тех пор, как первый спящий (вероятно, с необычайной натугой) погрузился в свой религиозный транс, мы ныне способны целиком проспать какую-нибудь религиозную церемонию с легкостью, какая была б источником богатства и славы тому доисторическому молящемуся и его алтарникам.
– Ты собираешься дослушать, что я тебе говорю о том лепреконе? – спросила Тощая Женщина.
– Не собираюсь, – молвил Философ. – Высказывалось предположение, что спать мы отправляемся вечером, потому что делается слишком темно для любых иных занятий; однако ж совы – народ, почитаемый за благоразумие свое, – в ночную пору не спят. Летучие мыши – опять же, род очень проницательный – спят в разгар дня, да еще и обаятельным манером. Цепляются за ветку дерева пальцами ног и висят головой вниз – в позе, которую я считаю исключительно благодатной, ибо приток крови к голове, свойственный такому перевернутому положению, наверняка порождает сонливость и некоторое отупение ума, вынужденного либо уснуть, либо взорваться.
– Ты хоть когда-нибудь прекратишь болтать? – пылко возопила Тощая Женщина.
– Не прекращу, – молвил Философ. – В некоторых отношениях сон полезен. Это прекрасный способ слушать оперу или смотреть что-нибудь по биоскопу. Как средство для грез ничего не ведомо мне, что сравнилось бы со сном. Как занятие сон благодатен, а вот как способ скоротать ночь – невыносимо нелеп. Если ты собиралась что-то сказать, любовь моя, говори сейчас же, прошу тебя, однако никогда не забывай подумать, прежде чем заговорить. Женщину должно быть видно редко, а вот слышно – никогда. Молчание – начало добродетели. Облекаться молчанием означает облекаться красотой. Звезды не галдят. Дети должны всегда быть в постели. Это всё серьезные истины, им нельзя противоречить, а значит, молчание им подобает.
– Овсянка твоя – на печке, – сказала Тощая Женщина. – Сам себе возьмешь. Я и на ширину своего ногтя не сдвинусь, хоть помирай ты от голода. Надеюсь, там, в каше, – комки. Сегодня здесь был лепрекон Горт на Клока Моры. Покражу их горшка золота они сваливают на тебя. Старый ты воришка! Вислоухий ты, мосластый, дурноглазый!
Тощая Женщина метнулась опрометью в постель. Из-под одеяла обратила она пылающий яростный глаз на супруга. Пыталась навести на него разом прострел, зубную боль и столбняк. Если б довольно ей было сосредоточиться на какой-то одной из этих пыток, она, возможно, и преуспела бы, навлекши напасть на мужа в согласии со своим желанием, но ей не удалось.
– Окончательность есть смерть. Совершенство есть окончательность. Ничто не совершенно. Там комки, – молвил Философ.
Глава V
Лепрекон, возникши в сосновом бору назавтра, увидел чуть поодаль от домика двоих детей. Вскинул раскрытую правую ладонь над головой (таково приветствие и у дивных, и у гэлов), а затем пошел бы себе дальше, однако замер – его вдруг посетила некая мысль. Присев перед детьми, он долго смотрел на них, а дети – на него. Наконец лепрекон обратился к мальчику:
– Как твое имя, а вик виг О?[16]
– Шемас Бег[17], достопочтенный, – ответил мальчик.
– Маловатое имя, – отозвался лепрекон.
– Так меня зовет мать, достопочтенный, – отбрил его мальчик.
– А как тебя зовет отец? – последовал вопрос.
– Шемас Эоган Мэлдуйн О’Карбайл Мак ан Дройд.
– Великоватое имя[18], – произнес лепрекон, а затем обратился к девочке: – А тебя как зовут, а кайлинь виг О?[19]
– Бригид Бег, достопочтенный.
– А отец тебя как зовет?
– Он меня вообще не зовет, достопочтенный.
– Ну что ж, Шемаси́н и Бриди́н[20], славные малыши, вы мне очень любы. Чтоб вам здоровья, покуда не приду я повидать вас вновь.
И удалился лепрекон той же дорогой, какой явился. Пока шел, подпрыгивал да пальцами потрескивал, а иногда сучил нога об ногу.
– Славный лепрекон, – молвил Шемас.
– И мне понравился, – сказала Бригид.
– Слушай, – проговорил Шемас, – давай я буду лепрекон, а ты – двумя детьми, и я спрошу у тебя, как вас звать.
Сказано – сделано.
Назавтра лепрекон явился опять. Сел рядом с детьми и, как и в первый раз, сколько-то помолчал.
– Ты не спросишь, как нас звать, достопочтенный? – поинтересовался Шемас.
Его сестра застенчиво разгладила платьице.
– Меня, достопочтенный, звать Бригид Бег, – проговорила она.
– Доводилось ли вам играть в «камешки»?[21] – спросил лепрекон.
– Нет, достопочтенный, – ответил Шемас.
– Я вас научу, как играть в «камешки», – сказал лепрекон, подобрал несколько шишек и обучил детей той игре.
– А доводилось ли вам играть в «шапки-салки»?[22]
– Нет, достопочтенный, – ответил Шемас.
– А доводилось ли вам играть в «Я делаю гвозди из своего ри-ро-радди-о, я могу наделать гвоздей из своих ри-ро-рей»?[23]
– Нет, достопочтенный, – ответил Шемас.
– Это славная игра, – заметил лепрекон, – как и «шапка-на-спинке»[24], и «двадцать четыре ярда на козлином хвостике», и «города», и «освобождение пленных», и чехарда. Я вас научу им всем, – сказал лепрекон, – а еще покажу, как играть в ножички, и в «ямки», и в «сторожей-разбойников». Лучше всего начинать с чехарды, вот ей я вас сейчас же и научу. Пригнись вот так, Бридин, а ты, Шемас, пригнись так же, но подальше. Теперь я прыгну через спину Бридин, пробегусь и прыгну через спину Шемасина – вот эдак, а затем побегу вперед и пригнусь. Теперь, Бридин, ты прыгай через брата, потом прыгай через меня, а затем беги подальше и снова вставай да пригибайся. Вот и твоя очередь, Шемас, – ты прыгай через меня, а затем через сестру и беги подальше, пригибайся, и буду прыгать я.
– Отличная игра, достопочтенный, – сказал Шемас.
– Так и есть, а вик киг[25], – голову прячь, – сказал лепрекон. – Добрый прыжок, лучше и не прыгнешь, Шемас.
– Я уже умею прыгать лучше Бригид, – отозвался Шемас, – и буду прыгать лучше твоего, когда сноровки наберусь, – прячь голову, достопочтенный.
Почти не заметив, они миновали кромку леса и уже заигрались на суровой пустоши, загроможденной здоровенными серыми валунами. Дальше этой пустоши ничего не было видно: за нею вдали к горизонту вздымалась заросшая вереском гора. Вокруг пустоши росла потрепанная живая изгородь из ежевики да торчала длинными пучками там и сям жесткая дикая трава. В углу же высилось раскидистое коренастое дерево, и дети с лепреконом, играя, оказывались все ближе и ближе к тому дереву. Лепрекон пригнулся совсем рядом с ним. Шемас разбежался, прыгнул – и соскользнул в нору рядом со стволом. А следом и Бригид разбежалась, прыгнула – и соскользнула в ту же нору.
– Ахти мне! – сказала Бригид, исчезая из виду.
Лепрекон щелкнул пальцами, посучил ногами – и, нырнув в ту же нору, тоже исчез из виду.
Минул час, когда дети обычно возвращались домой, и Тощая Женщина из Иниш Маграта немного забеспокоилась. Никогда прежде не бывало такого, чтоб дети опаздывали к обеду. Одного из двоих чад она не выносила на дух – свое, но уже забыла, который из них ее ребенок, а поскольку одного она любила, приходилось любить обоих – по опаске: ошибешься еще да отчитаешь того ребенка, к какому сердце втайне стремится. А потому тревожилась она за обоих поровну.