Одна из сиделок, решив навести хоть какой-то порядок, внимательно огляделась, и ей попалась на глаза полная женщина, имевшая такой решительный вид, что казалось, ей захочется, она свернет горы.
— Эй, послушайте-ка, — сказала сиделка, направляясь к ней. — Это ваши дети?
Полная женщина медленно обернулась, приподняв брови: ей не понравилась бесцеремонная манера обращения. Затем, увидев, кто ее окликнул, она опустила и брови, и веки.
— Мэм?
— Пошлите-ка одного из ваших ребят к нам в приемный покой. Пусть скажет дежурному, чтобы скорее шел сюда. Вот можно этого мальчика послать. Вон того, — она показала пальцем на мальчика лет пяти-шести с кошачьими глазами.
Полная женщина покосилась в ту сторону, куда тыкала пальцем сиделка.
— Это Гитара, мэм.
— Что?
— Гитара.
Сиделка изумленно вытаращила глаза, словно ее собеседница заговорила по-валлийски. Потом снова взглянула на мальчика с кошачьими глазами, сцепила пальцы и проговорила очень медленно, обращаясь к нему:
— Слушай-ка. Зайди с той стороны за больницу к дежурному. Увидишь надпись на дверях: «Приемный покой». ПОКОЙ. Там сидит дежурный. Вели ему скорей прийти сюда. Ну, шагай-ка, шагай! — Она замахала руками, будто разгребала вокруг себя холодный воздух.
К ней подошел мужчина в коричневом костюме, изо рта у него вылетали белые облачка пара.
— Ступайте в помещение. Сюда уже едет пожарная машина. Вы тут до смерти замерзнете.
Сиделка кивнула.
— Мэм, зачем вы все время говорите «ка»? — спросил мальчик. Он приехал на Север недавно и лишь недавно начал понимать, что ему можно разговаривать с белыми. Но сиделка торопливо ушла, потирая от холода руки.
— Бабушка, она зачем-то все время добавляет «ка».
— И пропускает «пожалуйста».
— Ты думаешь, он прыгнет?
— От ненормального всего можно ждать.
— А кто он?
— Собирает страховые взносы. Ненормальный.
— А тетенька, которая поет?
— А уж это, деточка, и вовсе конец света. — Но улыбнулась, глядя на поющую женщину, и мальчуган с кошачьими глазами, ее внук, слушал пение с таким же вниманием, с каким глядел на мужчину, который взмахивал крыльями на крыше больницы.
Сейчас, когда в дело предстояло вмешаться блюстителям порядка, толпа слегка забеспокоилась. Здесь каждый знал мистера Смита. Он являлся дважды в месяц к ним домой получить доллар шестьдесят восемь центов и вписать на желтую карточку дату уплаты взноса и сумму — восемьдесят четыре цента в неделю. Они задерживали платежи на полмесяца, а то и больше и вели бесконечные разговоры о том, что впредь будут вносить деньги раньше срока… отругав его сперва за то, что он так скоро к ним явился:
— Ты уж снова тут? А вроде бы я только-только от тебя отделался.
— Надоело мне на твою рожу глядеть. Надоело, хоть плачь.
— Ну, так и знал. Только звякнут друг о дружку две монетки, а ты уж тут как тут. Словно жатка ходишь и подбираешь каждую травинку. Небось уж сам президент о тебе наслышан!
Они насмехались над ним, оскорбляли его, наказывали детям говорить, что родителей нет дома, или они захворали, или уехали в Питсбург. Желтые карточки, однако же, берегли, словно и в самом деле могли от них дождаться проку, — бережно укладывали их в коробку от ботинок, где уже лежали разные квитанции, свидетельство о браке, служебные значки давно уже переставшей существовать фабрики. А мистер Смит лишь улыбался, и его взгляд был все время сосредоточен на ногах клиента. Отправляясь по делам, он надевал строгий костюм, но домик у него был ничуть не лучше, чем у прочих.