Эти подчас весьма жаркие дебаты содержательно определены конфликтом двух мировоззренческих и социально-политических платформ. Представители культурно-консервативного лагеря утверждают, что либеральный порядок западного общества может устойчиво развиваться лишь на почве общей культуры и всеми разделяемых традиций. Все учащающееся выпадение людей из данного контекста грозит этому порядку распадом. Левые, напротив, ссылаются на дефицит экономического участия. Я не ставлю своей целью разрешить спор между этими двумя позициями. Обе стороны выдвигают достаточно сильные аргументы в защиту своих представлений. Так, левые ссылаются на сравнительные исследования, которые показывают, что обездоленные слои населения сталкиваются с наибольшими проблемами при попытках найти свое место в обществе в тех случаях, когда минимальна социальная мобильность. Приверженцы культурного консерватизма возражают: такие иммигрантские группы, как евреи и восточные азиаты, сформировавшиеся в условиях культур, ориентированных на личный успех, смогли великолепно интегрироваться в Западной Европе и США в экономическом, культурном и политическом плане, несмотря на все стартовые трудности, тогда как иммигранты-мусульмане, равно как выходцы из Южной и Центральной Америки, реже достигают успеха. Их вывод таков: ключом к успешной интеграции является не что иное, как культура18.
Знаменательно, что помимо противоречий между левыми и консерваторами существует между ними и нечто общее: обе стороны отмечают возрастающую политическую пассивность гражданского населения Запада, превращение политики в шоу-бизнес и то обстоятельство, что уровень общественной дискуссии падает на фоне роста потребительских настроений. Все это, по их общему мнению, приводит к тому, что молодежь и взрослые люди озабочены лишь своим личным успехом и не хотят да и не могут включиться в общественную и культурную жизнь.
Один из самых интересных и вдумчивых политических философов современности британец Джон Грей предлагает в своих книгах другой подход. Его критика направлена не только на состояние политической системы, он берет в расчет ее экзистенциальное измерение. Человеческая свобода, по Грею, – всего лишь иллюзия. Наше убеждение, будто мы занимаем в природе особое место, – не более чем мечта. Его внутренняя эволюция, в результате которой он пришел к этому заключению, весьма поучительна. Грей рос в рабочей семье, тем не менее в 80-е годы поддерживал Маргарет Тэтчер с ее политикой либерализации и личной ответственности. Однако вскоре, разочарованный реальными результатами этой политики, он утратил иллюзии и отошел от тэтчеризма. В 90-е он сделался сторонником Тони Блэра и Билла Клинтона, стремившихся сплавить рыночную экономику с социал-демократией. Эта новая благая весть о так называемом третьем пути, «капитализме с социальным лицом», казалось, наилучшим образом сможет примирить два мира: богатство и производительность с одной стороны, общественную солидарность – с другой. Эти надежды не сбылись. Cool Britannia Тони Блэра обернулась кошмаром, где бедных пичкали ментальным и физическим джанк-фудом, а новый класс миллионеров утопал в такой необузданной роскоши, что даже нью-йоркские снобы бледнели от зависти. Увязать экономический рост с социальной справедливостью не удалось и Биллу Клинтону. В итоге его политический курс создал предпосылки для финансового кризиса 2007 года и последующей рецессии. С того времени неравенство возможностей и доходов граждан США неуклонно возрастает. Люди нижних слоев общества вынуждены работать на двух, а то и трех нищенски оплачиваемых работах, чтобы держаться на плаву, между тем как руководители банков, выживших за счет денег налогоплательщиков, наслаждаются миллионными бонусами.
В ряде своих книг Грей делает соответствующие выводы из этих социологических данных19. Рецепты спасения человечества от назревших проблем, выработанные в ХХ веке, все до одного оказались непригодными. Традицию Просвещения Грей тоже отметает. Если одно из величайших просвещенческих завоеваний – убежденность в том, что человек должен держать судьбу в своих руках, а не предавать себя с молитвой Божьей воле, – держалось дольше остальных, то все же, считает Грей, в наше время Просвещение сменилось-таки эсхатологической теорией спасения: мы исцелимся от всех своих забот посредством техники и науки. Но и эта мечта не исполнилась, поскольку решение одной проблемы порождает несколько новых: научный прогресс и порожденное им благосостояние ведет к увеличению потребности в энергии, возросшее потребление энергии – к климатической катастрофе, обозначающейся все более явно; внедрение машин освобождает от тяжелой физической нагрузки, и оно же лишает целый класс людей их доходов и отнимает у них человеческое достоинство; прогресс в медицине вызвал рост ожидаемой продолжительности жизни, что подрывает финансовую стабильность пенсионных фондов. Одним словом, наша изобретательность порождает непредсказуемые последствия, и мы не имеем ни малейшего представления, как запрудить этот поток.
Джон Грей погружается в антиутопический пессимизм, чем заставляет вспомнить Шопенгауэра. Вера в политические теории спасения, считает он, есть не что иное, как секулярные обломки религиозных мифов. Оптимистическое представление о человеке, которое культивировал еще Гуманизм, – наследие библейской концепции, согласно которой Бог сотворил человека по своему образу и подобию. В нашей безоглядной эксплуатации природы Грей видит осуществление стиха из Книги Бытия, где Бог наставляет Адама и Еву «обладать» землей. В действительности, продолжает Грей, мы являемся не более чем случайным продуктом эволюции и не можем претендовать на особый статус. Биологический вид человека постепенно превратился в паразита, вознамерившегося разрушить тело своего хозяина, Земли. Безрассудное разорение природы человеком вызывает у Грея глубокое отвращение. Едва ли не с облегчением он рассуждает о том, что Земля может в результате некоей иммунологической реакции вообще освободиться от человечества.
Необязательно разделять антиутопические настроения Грея и его отвращение к человечеству, однако его мысль о том, что просвещенческая вера в прогресс – не что иное, как пережиток мессианского учения о спасении, представляет для нас интерес. Слов нет, цивилизационное развитие, особенно в технологическом плане, было весьма впечатляющим. В ходе всего нескольких тысячелетий, по меркам биологической эволюции – взмах ресницы, человеческие сообщества сформировались в сложнейшие структуры. Но после Хиросимы и Нагасаки, если не раньше, вера в то, что это развитие имеет неограниченно позитивный характер, напрочь утратила убедительную силу20. В период после 1945 года человечество имело все возможности уничтожить себя и почти все формы органической жизни на земле буквально за несколько минут. И тем не менее мы, похоже, не можем так просто отрешиться от веры в свое исключительное положение в мире. Уже не одно десятилетие ученые предупреждают нас о возможных последствиях изменения климата, но мы по-прежнему настолько уверены, что имеем право создавать технические новшества, служащие для облегчения нашей жизни, что нам даже не приходит в голову от чего-то отказаться, чтобы сберечь планету. И хотя все без устали твердят о «надежности», все же в глубине души мы едва ли отдаем себе отчет в том, что с нами действительно может случиться что-то нехорошее, словно мы и впрямь возвышаемся над всей природой и рассчитываем на счастье, ничем не обремененную жизнь и свободу.