Ведь бездокументовонинемогли получитьникакой
легальной работы. Большинство страдали от голода, нищетыи одиночества, вот
онии назвалидорогусвоих скитаний"страстным путем". Их остановками на
этом пути были главпочтамты в городахи стены вдоль дорог. На главпочтамтах
они надеялисьполучитькорреспонденциюотродных и друзей; стены домов и
оград вдоль шоссе служили им газетами.Мелом и углем запечатлевались на них
именапотерявшихсяи искавшихдругдруга,предостережения, наставления,
вопли в пустоту -- все эти горькиеприметыэпохилюдскогоравнодушия, за
которойвскоре последовала эпоха бесчеловечности, то бишь война,когдапо
обе стороны фронта гестаповцы и жандармы нередко делали одно общее дело.
Одного изэтихэмигрантов, увиденных на островеЭллис,я, помнится,
встретилна швейцарскойгранице, когда втечениеоднойночи таможенники
четыре раза отправляли нас во Францию. А там французские пограничники ловили
нас и гналиобратно.Холодбыл жуткий,и в конце концов мы с Рабиновичем
кое-как уговорили швейцарцевпосадить нас в тюрьму. Вшвейцарскихтюрьмах
топили, для беженцев это был просто рай, мы с превеликой радостью провели бы
там всюзиму, ношвейцарцы,к сожалению, очень практичны. Онибыстренько
сбагрили насчерез Тессин(2)в Италию, где мыи расстались.У обоих этих
эмигрантовбыливАмерикеродственники, которыедали заних финансовые
ручательства. Поэтому уже через несколько дней их выпустили с острова Эллис.
НапрощаньеРабиновичпообещалмне поискать в Нью-Йоркеобщих знакомых,
товарищейпоэмигрантскому несчастью.Янепридал егословамникакого
значения.Обычноеобещание,о котором забываешьприпервых же шагахна
свободе.
Несчастным,однако,я себя здесь не чувствовал. Занескольколет до
того, вбрюссельскоммузее,я научилсячасамисидетьвнеподвижности,
сохраняякаменнуюневозмутимость.Япогружалсявабсолютнобездумное
состояние,граничившеес полной отрешенностью.Глядянасебя как бысо
стороны, я впадал в тихий транс, который смягчал неослабную судорогу долгого
ожидания:вэтойстраннойшизофреническойиллюзии мнеподконецдаже
начиналочудиться,чтоэто жду вовсенея, акто-тодругой.Итогда
одиночествоитеснотакрошечнойкладовкибезсветауженеказались
непереносимыми. В эту кладовку меня спрятал директор музея, когда гестаповцы
в ходеочередной облавы на эмигрантов прочесывали весь Брюссель кварталза
кварталом. Мы сдиректоромвиделисьсчитанныесекунды,толькоутроми
вечером: утром онприносилмнечто-нибудь поесть, а вечером, когдамузей
закрывался, онменя выпускал. В течение дня кладовка была заперта; ключ был
только у директора. Конечно, когда кто-то шел по коридору, мненельзябыло
кашлять, чихать и громко шевелиться.Этобыло нетрудно, но щекотка страха,
донимавшаяменяпоначалу,легкомоглаперейтивпаническийужаспри
приближении действительно серьезной опасности.