– Оставайтесь дома. Для вашей безопасности – оставайтесь дома.
– Точно надо ехать, – решительно сказал Антон и развернулся, сорвав замок ее рук. Они упали, словно обрубленные ивовые ветви, вдоль белесых, ослабших бедер.
Через пять минут он уже стоял у дверей одетый, в наглухо застегнутой плащевой куртке. Взгляд сосредоточенный, почти чужой.
– Тош… Ты же привезешь мне вакцину? – произнесла она вместо прощания, ощущая дрожащую слабость собственных конечностей.
– С тобой все в порядке, это просто похмелье.
– Я люблю тебя.
– Я тоже.
Выйдя из подъезда, Антон прошел до угла дома, сел в затемненную по всему периметру стекол БМВ и завел мотор. Первым делом обнюхал себя и, поморщившись, полез в бардачок. Он достал парфюм и сделал четыре пшика – два на шею, два на рубашку. Бросил флакон обратно, но закрывать бардачок не спешил. Рука его потянулась глубже, сквозь стопки документов и накопившейся мелочевки. Он выудил оттуда плоский пластиковый пакетик и внимательно посмотрел на этикетку. «СТОПВИР-21», – гласили отпечатанные на прямоугольнике буквы. Чуть сдавив, он нащупал тонкий шприц и небольшую продолговатую ампулку.
– Полтора ляма, – пробормотал он. – А два – не хочешь?
Обернувшись, посмотрел на окна только что покинутой квартиры: балкон был закрыт, силуэта не видно. Видно, легла. Неужели, и правда, больна? Он снова взглянул на пакетик, раздумывая, сжав губы добела, нахмурив брови. Потом метнул его обратно в бардачок и решительно захлопнул дверку. Включив музыку, он рванул вперед, оставляя позади сонные, безнадежно притихшие девятиэтажки.
Нужно было торопиться. Жена не любила завтракать одна.
Дурман-трава
Гроб был закрытым, грязно-бурого цвета, и больше походил на продолговатый ящик. На боковых впадинах его лежал плотный, застарелый слой пыли. Вокруг гроба ходил священник и размахивал кадилом на железной бечевке. Улетая вперед, кадило запрокидывалось и тихонько лязгало, а возвращаясь, выпускало струю тягучего белесого дыма. От него вскоре начали кашлять, и пара человек, пригнувшись от неловкости, стали протискиваться к выходу. Остальные с завистью глядели им вслед и едва слышно вздыхали.
Ближе к изголовью гроба, возле портрета, стояла Софья Петровна, жена покойного. Темный платок, плотно повязанный на ее голове, вдавил поперечную линию в высокий, прохладный лоб и залёг безмолвной полосой над сухими от слез глазами.
– Софочка, гроб-то протереть надо, – прошептала ей на ухо сестра покойного, баб Зина.
Софья Петровна обвела гроб глазами и кивнула, оставшись стоять без движения. Священник, ритмично покачиваясь в такт кадилу, прошагал мимо, и резкий запах ладана окутал Софью Петровну и старушку.
– Бедный братик! – прошипела она, качая головой, чтобы рассмотреть гроб через белые клубы дыма. – Попрощаться не дали, еще и в пыльном гробу в земельку пойдет!
– Отдали, и на том спасибо, – ответила Софья Петровна и вновь сомкнула губы.
Покойного звали Александр. Он работал в Москве, на бумажном производстве. Что именно случилось в тот день, Софье Петровне толком и не объяснили. Она поняла одно – температура поднялась так стремительно и так высоко, что в «Коммунарке» муж впал в кому, из которой больше не вышел. Коронавирус не изменил своей любви к людям преклонного возраста, сожрав легкие ее мужа за несколько недель до пенсии. Только спустя два с половиной месяца, когда пандемия ослабила свою неистовую хватку, наглухо запечатанный гроб вернулся в родной город. Помогли институтские связи Саши, не то лежать ему вовек на дальнем краю столичного кладбища, без заботы и доброго поклона.
Священник дочитал заупокойную, и Софья Петровна напоследок прикоснулась к гробу под гулко-церковное всхлипывание родственников и друзей. Женщина провела рукой по боковым пристенкам, стараясь смахнуть на пол пыль, но она так и осталась на пальцах, застарелая и липкая. Софья Петровна ощущала эту пыль, когда ехала на кладбище в нанятом микроавтобусе с табличкой «Проезд 60 руб.», когда глядела, как ползет на ремнях в рыжую землю гроб с телом, когда зеленые еще пацаны в черных майках взялись за лопаты. Только когда собрала тугой ком растревоженной земли и бросила вниз, и глядела, как летят цветы на высокий холмик под деревянным крестом, это ощущение наконец-то ее покинуло.
На поминках оживились, разговорились. Сначала тарелки, а потом и гости. Черные ломти спускались с рюмок и ныряли в мясную подливу, рты, по-земляковски, без масок, усиленно жевали, обжигающий куриный бульон обволакивал внутренности, заиндевевшие рюмки не оттаивали. Гости пили не чокаясь и, вставая, всякий раз наполняли пустой зал столовой грохотом отодвигаемых стульев. Когда звучала траурная речь, Софья Петровна принималась плакать, и еще немного плакала, когда она заканчивалась. Так она проплакала почти все первое, а когда подали второе, Софья Петровна медленно поднялась, и за столом воцарилось внимательное молчание.
– Мы с Сашенькой жили долго, – сказала она, глядя на вниз, на край скатерти. – Работал он много, себя не жалел. Все для нас с Кирюшей собирал, каждый месяц, как по часам, присылал, – она всхлипнула. – Да он и тратить-то не умел! – вдруг с истеричной ноткой вскрикнула Софья Петровна, и над столом пронесся печальный смех. – Дом пятнадцать лет строили! – она взвила кверху левую руку. – В этом году последнюю доску в забор поставила. А вот как судьба с нами.
При словах «дом строили» за столом раздались всхлипы, и несколько человек принялись плакать.
– Я вам хочу сказать. Вы все здесь Сашины друзья, мои друзья, правильно говорю? Кирюши только нет, но вы и сами знаете, где он сейчас, – за столом обреченно закивали. – Вы знаете, что за жизнь там у них, что ни день, то мука. А уж на карантине… Одно его спасало, что мамка с папкой тут на воле, здоровые живут. Заклинаю вас, дорогие мои, – она с силой вдавила руку себе в грудь, приминая отворот платья и обводя умоляющим взглядом всех присутствующих, – не говорите ему, что с отцом случилось. Христом Богом молю – не дайте знать, что Саши больше нет. Не перенесет мальчик. Я крепкая, справлюсь, а он не сдюжит.
– Да кто ж ему скажет!
– Понимаем…
– Софочка, не скажем, не плачь.
– Не узнает он, я тебе слово даю.
Раздались бравые возгласы, и Софья Петровна, часто моргая, благодарно кивнула.
– Он мне вчера звонил, спрашивал, отец где, не вернулся ли еще, не заболел ли в Москве этой, чумной? Я говорю, нет, работает, а не звонит, потому что занят очень, бумагу туалетную печатает. И смех, и грех, – горько икнула она. – А он мне знаете что? Ничего, говорит, приедет, да и отдохнет.
– Дома он теперь, Софочка, не рви себе душу, – пробасил мужской голос с дальнего конца стола, опережая приступ вдовей печали. – Отдыхает, земля ему пухом.
При этих словах Софья Петровна, по-крестьянски тяжело махнув рукой, молча присела. Уперев локти по бокам от тарелки с остывшим пюре, она уставилась на хаотичные пятна подливы и кружки огурца.
– А помните, как он… – начала она, и лица, осветившись детским любопытством, повернулись к ней. Тронулся лед воспоминаний и в памяти гостей, как карточки волшебного фонаря, взбудоражились и поплыли короткие и длинные связи с покойным. Вдруг зашевелились и ожили забытые детали, нюансы неприметного облика. Вспомнились несмешные шутки, и раздражавшие некогда черты вдруг стали обретать удивительное, почти безупречное совершенство. Брошенное когда-либо слово приобретало сакральный смысл, а некоторые поступки, вроде того, что покойный незадолго до смерти переписал на жену свой автомобиль, выстраивались в зловещее предзнаменование. В конце концов, доведя до критического идеала облик почившего, гости стали собираться. Софья Петровна, чуть покачиваясь, пыталась было помочь молчаливым официантам в белых, одноразовых перчатках, но, столкнувшись с почтительной укоризной, решила все же отправиться домой.