Мамед Джабраилов не сомневался, что Марьям была не террористкой-смертницей, а такой же жертвой, как и остальные сорок человек, чьи жизни унесли взрывы в метро. И его младшая сестра Залина не без оснований опасалась, что он вынашивает планы мести. Единственным, но зато труднопреодолимым препятствием на пути к осуществлению этих планов было то, что Мамед не знал, кому именно он собирается отомстить. Залина знала, что он ведет осторожные расспросы среди односельчан и своих знакомых в Махачкале. Время шло, результатов не было, и Мамед начал понемногу выходить из себя и терять осторожность. Это могло плохо для него кончиться: слух о проявляемом им любопытстве мог достичь не тех ушей. И тогда в хирургическом отделении больницы высокогорного селения Балахани почти наверняка опять откроется вакансия, которую будет не так-то легко заполнить…
Залина не раз пыталась намекнуть Мамеду, что надо быть осторожнее, а лучше всего совсем отказаться от этой самоубийственной затеи, но брат ее не слушал: по его мнению, она была еще чересчур молода и слишком мало понимала, чтобы давать ему советы. Ей было известно, что он прячет у себя в комнате пистолет, но эту небезопасную информацию Залина держала при себе, все еще не в силах принять решение, как поступить: открыто поговорить с братом, рассказать обо всем отцу или просто выкрасть оружие и от греха подальше утопить в Балаханке. Мамед часто ставил ей в пример самостоятельную и независимую Марьям, а сам обращался с ней, как с вещью или комнатной собачонкой – пусть горячо любимой и всячески оберегаемой, но бессловесной и не имеющей права на собственное мнение.
Они повернули направо и стали карабкаться в гору по вырубленным в скале крутым ступенькам. Справа и слева от них зеленели сады и белели стены крытых глиняной черепицей двухэтажных аварских домиков. На соседней улице, параллельной той, с которой они свернули, стоял милицейский «уазик» с поднятым капотом. Из-под капота торчал обтянутый серыми камуфляжными брюками зад водителя. Сдвинутая за спину открытая кобура, из которой выглядывала рукоятка пистолета, лоснилась на солнце; прислоненный к переднему крылу машины автомат тускло поблескивал вороненым железом, уставив в небо тонкий комариный хоботок ствола. Испачканные маслом голые загорелые локти водителя шевелились, из моторного отсека доносилось позвякивание металла и негромкое пение, иногда прерываемое кряхтеньем и произносимыми вполголоса крепкими словечками.
Эту знакомую до боли картину можно было наблюдать почти всякий раз, когда служивший в махачкалинской милиции двоюродный племянник главы местной администрации Рамзан Якубов наведывался в родные края. Сержант Якубов любил родное селение, чего нельзя было сказать о вверенном ему «уазике» мафусаилова века: старый драндулет терпеть не мог тряскую и крутую проселочную дорогу, что вела в Балахани, и, одолев ее, неизменно объявлял забастовку.
Было замечено, что, независимо от мер, принимаемых водителем к тому, чтобы заставить машину двигаться, этот тайм-аут длился около полутора часов, плюс-минус десять минут. По истечении указанного срока машина заводилась как ни в чем не бывало и всем своим видом выражала полную готовность продолжить путь.
Рамзану не единожды указывали на то, что время, которое он проводит, склонившись над горячим двигателем, можно было бы с таким же успехом потратить на другие, более приятные занятия, как то: чаепитие в хорошей компании, беседа с умным, уважаемым человеком или просто продолжительный перекур. Толку будет столько же, говорили ему, зато удовольствия не в пример больше. Но Рамзан Якубов явно задался целью переупрямить свой дребезжащий тарантас и с упорством, потешавшим все селение, продолжал ковыряться в трамблере, продувать жиклеры в карбюраторе и снимать, а затем снова ставить на место трубки системы охлаждения каждый раз, когда машина глохла посреди улицы и отказывалась заводиться.
(Происходило это, к слову, почти всегда на одном и том же месте, за десяток домов от жилища Якубовых, напротив дома старого Исы Евлоева, дочь которого, сорокадвухлетняя Загидат, давно рассталась с надеждой когда-нибудь выйти замуж и родить отцу внуков. Поговаривали, что это неспроста – разумеется, в шутку, поскольку невезучая Загидат была почти двухметрового роста, некрасивая, с кривой спиной, имела на носу поросшую жесткими черными волосами бородавку и носила обувь сорок четвертого размера.)
Жестом призвав сестру к молчанию, Мамед Джабраилов начал на цыпочках подкрадываться к машине. Залина осталась на месте, с улыбкой наблюдая за его маневрами. Мамед и Рамзан десять лет просидели за одной партой и были близки друг другу так, как не всегда бывают близки родные братья.
Приблизившись к «уазику», Мамед осторожно потянулся к беспечно оставленному без присмотра автомату. Его пальцы уже готовы были сомкнуться вокруг ствола, и тут Рамзан Якубов, не поднимая головы и не оборачиваясь, на полуслове оборвал песню и резко выкрикнул:
– Бах!!!
Мамед отдернул руку и отпрянул, напуганный этим неожиданным выкриком.
– Ага, попался! – радостно воскликнул Рамзан и выпрямился во весь рост – вернее, выпрямился бы, не воспрепятствуй этому поднятый капот.
Раздался гулкий металлический удар, и Рамзан, пятясь и потирая относительно чистым запястьем ушибленный затылок, слез с бампера, на котором стоял.
– Зачем машину ломаешь, а? – смеясь, поинтересовался Мамед. – Взялся чинить – чини, а ты ее бодаешь, как баран!
– Здравствуй, красавица, – присаживаясь на бампер и все еще потирая затылок, обратился к Залине Рамзан. – Вывела на прогулку своего сумасшедшего брата, да? Хорошо за ним следи, он у тебя такой – что делает, сам не понимает. Автомат у меня хотел украсть, думал, он игрушечный. Ты его за руку держи, не отпускай. А лучше запри его дома, и поехали со мной в город. А твой глупый брат пускай остается тут баранов пасти, может, хоть они его научат уму-разуму…
Он встал, чтобы обняться с приятелем. Мамед крепко похлопал его по обтянутой черной майкой широкой спине, а Рамзан, ладони которого были густо испачканы маслом и графитовой смазкой, ограничился тем, что сдавил его бока локтями. У Мамеда затрещали ребра: когда-то Рамзан Якубов входил в сборную Дагестана по классической борьбе, и хватка у него до сих пор была железная.
– Иди домой, Залина, – освободившись из медвежьих объятий школьного друга, сказал сестре Мамед. – Я поговорю с Рамзаном и приду.
– Я его провожу, чтобы не заблудился, – сверкая белозубой улыбкой, пообещал Якубов. – А то еще забредет куда-нибудь не туда и начнет ломиться в чужие двери: открывайте, хозяин пришел!
– Как такого болтуна в милицию взяли, не понимаю, – не остался в долгу Мамед. – Тебя, наверное, из спорта выгнали за то, что на ковре соперников своим длинным языком душил. Или забалтывал до потери сознания.
– Неправда, – оскорбился Якубов. – Совсем не за это. А знаешь, за что? Никому не говорил, тебе скажу! Я их не душил и не забалтывал. Я их целовал.
– Куда? – окончательно развеселившись, спросил Мамед.
– Э, что за вопрос! Некультурно такое спрашивать. Куда, куда… Ты классическую борьбу по телевизору видел? Можно подумать, там, на ковре, есть выбор – сюда хочу целовать, сюда не хочу… Куда мог дотянуться, туда и целовал, понятно?
Залина, не удержавшись, прыснула, прикрылась краешком хиджаба и ушла, напоследок бросив на красавца-милиционера лукавый, заинтересованный взгляд через плечо.
– Зачем с такими талантами в Махачкале милиционером работаешь? – посмеиваясь, спросил Мамед. – Тебе в Москву надо, в шоу-бизнес.