Я уже открыла рот, чтобы спросить, почему здесь запрещено разговаривать, но передумала. Хотя фигура в дальнем углу, похоже, не смотрела в нашу сторону, кто знает…
Худенькая девушка – Жираф, так я назвала ее про себя – сделала знак рукой и повела меня через ряды сидящих за швейными машинами работниц к стоявшему у дальней стены столу для раскройки. Она указала на свободный стул. За столом уже трудились три швеи, которые подвинулись, освобождая для меня место. Среди них была и Кролик, она нервно рассматривала вывернутую наизнанку блузку цвета свежей мяты.
Я села с лоскутом изумрудного шелка в руках. Надо было сделать выкройку. Бумагу и огрызок карандаша держала одна из девушек. Я сделала глубокий вдох и поднялась, чтобы жестом показать, что мне тоже нужны бумага и карандаш. Девушка ощетинилась, словно ежик, и придвинула бумажный рулон ближе к себе. Я взялась за рулон и сильно потянула на себя. Ежик дернула его обратно. Я снова рванула бумагу на себя, уже сильнее, и вырвала ее из рук девушки. Затем отобрала у нее и карандаш.
Марта смотрела на нас. Мне показалось, что она улыбнулась? Она коротко кивнула, словно подтверждая, что так здесь все и устроено.
Я развернула рулон. Бумага была коричневой, гладкой и блестящей с одной стороны и шероховатой, покрытой бледными полосками – с другой. Как оберточная бумага для упаковки колбасы. Замечательные сочные колбаски с кусочками мелко нарубленного лука. Или с томатом, огненно-красные от жара сковородки. Или с травами, базиликом и тимьяном.
В животе заурчало.
Бабушка всегда чертит выкройки на газете. Она в считаные секунды могла набросать готовую выкройку платья или костюма прямо на развороте местной газеты. Потом режет прямо по заголовкам, рекламным объявлениям и биржевым сводкам. Если платье сделано по ее выкройке, покупатель остается довольным первой же и единственной примеркой. Моим выкройкам требуется несколько проб. Бабушка обычно смотрит за моей работой, стоя за плечом. Теперь я была одна. И слышала тиканье невидимых часов в моей голове – первая примерка в четыре…
Наконец выкройка была нарисована.
– Эй, – шепнула мне женщина напротив. Она была коренастой и с рыхлой кожей. Про себя я назвала ее Лягушкой. – Оставишь мне немного бумажных обрезков?
Она обметывала петли на шерстяном, цвета зеленого яблока, демисезонном пальто. Такое пальто идеально подходит для весны, когда нет уверенности в том, тепло на улице или еще прохладно. У нас во дворе перед домом росла яблоня. Всегда казалось, что пройдет целая вечность, прежде чем цветы превратятся в плоды. В один год плодов на этой яблоне созрело столько, что ее ветки согнулись под грузом, как моя спина, когда я склоняюсь над шитьем. Тогда у нас было в достатке слоеных яблочных пирожков, шарлоток и даже сидра с искристыми пузырьками. Когда началась война, один из соседей и порубил яблоню на дрова. Он сказал, что нашему народу не нужны деревья.
– Немного обрезков? – выдернула меня из воспоминаний Лягушка.
Я огляделась. Разрешается ли здесь прятать и отдавать кому-нибудь обрезки бумаги? Пока я раздумывала над тем, как мне ответить, Лягушка нахмурилась и отвернулась.
Я тяжело сглотнула и крикнула:
– Ножницы! – Голос прозвучал хрипло, и я повторила громче: – Ножницы!
Сцена, которую я видела раньше, повторилась. От стола к столу медленно передавали ножницы. Они оказались стальными и острыми, с широкими ручками. Бабушке бы понравилось.
Я снова сглотнула:
– Булавки?
Очертания коробочки для булавок я заметила раньше в кармане рабочего комбинезона Марты.
Марта подошла и отсчитала двадцать булавок. Я сказала, что этого будет мало. Бабушка всегда говорит, что шелк нужно весь утыкать булавками, чтобы не скользил.
– Ты делаешь платье из шелка? – спросила Марта таким тоном, словно этим я подписала себе смертный приговор. – Не испорти!
Она фыркнула и отошла от стола. Я ей позавидовала. Целая комната людей, вздрагивающих от каждого слова, следующих приказам. Кроме того, приличные туфли и нарядное платье, выглядывающее из-под рабочей одежды, помада на губах. Здесь таких называют капо[1]. Они наделены привилегиями и властью, достаточной властью, чтобы командовать остальными. Оставаться в рамках закона пытались немногие, а в основном это были жестокие люди, похожие на школьных хулиганов, считающих, что издевательства над слабыми делают их лучше. Живи мы в дикой природе, Марта была бы акулой, а все мы – маленькой рыбкой в ее океане.
Судьба рыбешек – быть съеденными. Цель акулы – выжить. Так не лучше ли быть хищником, чем жертвой?
Булавки были слишком толстыми. Не такими булавками-малютками, которыми учила меня пользоваться бабушка при работе с шелком. Потому я не посмела усеять ими всю ткань, чтобы не наделать дыр. За ножницы я тоже взялась не без опаски. Мне всегда нравился звук, с которым они рассекают ткань, и то волнение, которое возникает в процессе. Но на этот раз меня охватил страх. После того как ткань разрезана, ей уже не придашь первоначальный вид, поэтому нужно быть абсолютно уверенным в своем желании доверить ткань этому сверкающему лезвию.
Я оперлась ладонями на крышку стола, дожидаясь, пока руки перестанут дрожать. Резать предстояло стоя, а я уже не держалась на ногах. Бабушка любит кроить прямо на полу, там больше места. Но вряд ли пол в мастерской достаточно чистый. Я разложила шелк на столе и прикрепила к нему булавками бумажную выкройку, я почти готова…
«Когда начнешь кроить, режь серединкой лезвий, длинными ровными движениями…»
Если бы все было так просто. Этот шелк скользил по столу, как змея, ищущая мышь на заросшем травой лугу. Но здесь нет мышей, потому что здесь им нечего есть. Как и нам. Только воздух, пух и пыль.
Кролик посмотрела на ножницы и потянулась к ним. Я подняла ножницы и стала щелкать ими в воздухе, словно перерезая невидимые нити.
– Можно мне?.. – прошептала Кролик, сглотнув.
Я сделала вид, что не слышу. Не знаю почему. Ножницы Кролику я передала только тогда, когда тянуть время стало больше невозможно.
– Спасибо, – произнесла она так, словно я совершила подвиг.
Я сморщилась, когда она неуклюже распорола блузку от знаменитого кутюрье. Зеленую блузу украшал белый кружевной воротничок, напоминающий лапку петрушки.
По моим подсчетам, я закончу кроить и сметывать друг с другом отдельные детали платья примерно к полудню. Обеденного перерыва в Биркенау нет, поэтому, когда именно наступает полдень, не представляется возможным определить точно. Когда я работала под открытым небом, то определяла это по солнцу, которое стояло высоко и светило особенно жарко. Середина между завтраком и ужином. В швейной мастерской без часов на стене время отсчитывали щелчки ножниц, шорохи наматываемой на шпульку нити и ровный стрекот машин. Иногда слышался тонкий металлический звон и следом крик Марты:
– Булавка!
Сидевшие за ее спиной портнихи закатывали глаза и беззвучно, одними губами передразнивали: «Булавка! Булавка! Булавка!»
Темная фигура в дальнем углу стояла неподвижно. Мне даже показалось, что она уснула.
Неожиданно Марта оказалась за моим плечом:
– Закончила, школьница?
– Платье сметано, можно шить, – ответила я.
Марта указала на свободную швейную машину. Я села, дрожащими руками установила шпульку, пропустила нитку в ушко.
Первая примерка в четыре…
Я поставила свою ногу на педаль, приготовилась шить. Игла заходила вверх и вниз слишком быстро, и нитка запуталась. Кровь бросилась мне в лицо, но ничего непоправимого я не натворила.
Я попробовала снова. Уже лучше. Я проверила натяжение нити, отрегулировала скорость, сделала глубокий вдох и начала.