Однако я искала кое-кого из островитян. Много раз я пыталась найти свою лучшую подругу детства Джилл, но безуспешно. Не принес результатов и поиск Тесс Карлтон и Энни Уэбб, которую в нашей семье звали тетушкой, хотя она не была нам родней. Я не удивилась, что Энни нет в «Фейсбуке», – сейчас ей уже за восемьдесят.
Сны оставляют горечь во рту, и вместо айпада я достаю свой детский альбом, хранящийся в корзине для журналов за диваном. Рассматривание сувениров детства неизменно приносит мне утешение, напоминая о блаженном времени, и сердце постепенно начинает биться ровнее.
Альбом распахивается в том месте, где я остановилась в прошлый раз: посреди страницы коричневым скотчем, закручивающимся на концах, наклеено птичье перо. Я приглаживаю скотч, но едва отпускаю, как его края снова отстают. Однажды я займусь альбомом – заново прошью страницы и надежнее приклею содержимое, прежде чем все окончательно развалится.
Я знаю каждую страницу наизусть, и мне трудно сказать, хранит ли дневник реальные воспоминания об острове или же фотографии и памятные вещицы создали собственную легенду. Переворачивая страницу, я успеваю поймать выпорхнувшую из альбома фотографию.
Моя мама сфотографировала меня и Джилл последним летом на острове: мы сидим на песке, склонив друг к другу головы, и наши кудри спутываются, подхваченные ветром, – мои, позолоченные солнцем, и янтарные локоны Джилл. Переплетаясь, наши такие разные волосы создают нечто удивительно красивое.
Кончиками пальцев я провожу по лицу Джилл. Если закрыть глаза, я отчетливо вспомню ее смех, но на фотографии она даже не улыбается. Мама застала нас врасплох, и я до сих пор слышу, как Джилл настойчиво шепчет мне на ухо: «Никому не говори», прежде чем мама крикнула нам: «Ну-ка, скажите «сыр»!» Интересно, заметила ли мама тогда что-то неладное?
Захлопнув альбом, я делаю глубокий вдох, от которого перехватывает горло. Я держала свое обещание целое лето, но в конце концов не смогла молчать вечно. Возможно, я совершила ошибку, однако сейчас уже поздно об этом думать.
Глава 3
На следующий день я пытаюсь представить, как будет проходить обед с Бонни: наши разговоры об Эвергрине всегда выходили натянутыми. Я объясняю это тем, что мы относимся к своему детству (а Бонни – и к юности) диаметрально противоположно. Иногда я недоумеваю, как так вышло: родные сестры, а помним совершенно разное.
Бонни открывает дверь и отступает в сторону, пропуская меня в длинный коридор, подальше от дождя, который не прекращался с прошлой ночи.
– Люк совсем расклеился, он уже никуда не едет, – бросает она, обгоняя меня и ведя в кухню, расположенную в задней части дома.
– О, а что с ним?
– Простудился, – Бонни шумно вздыхает. – Лежит в постели и ноет. Я запретила ему появляться в кухне, вдруг у него что-нибудь заразное.
– Да я не боюсь. – Сестра не отвечает, и я продолжаю: – Ты могла бы приехать ко мне, вместо того чтобы держать мужа наверху.
Бонни даже теряется:
– Я же приготовила обед.
Я округляю глаза при виде такой душевной черствости и стягиваю плащ, повесив его на крючок у двери в патио.
– Тебе чаю или кофе?
– Чаю, спасибо.
– Я так надеялась отдохнуть от него в выходные. Он совсем заморочил мне голову!
– Это не новость, – отзываюсь я, жалея беднягу шурина и надеясь, что Люк все-таки спустится поздороваться.
– В последнее время он злит меня больше обычного. Представляешь, записал мальчишек на занятия по боксу! Какого черта он думает, что я мечтаю видеть их боксерами?
Бонни замолкает – ее старший, Бен, заглядывает в кухню.
– Мам, но я хочу заниматься боксом. И ты уже разрешила, – напоминает он.
– У меня пока нет склероза, – бросает сестра, пронзив взглядом своего двенадцатилетнего сына, и отворачивается.
Бен пожимает плечами, а я раскрываю ему объятья.
– Твоя мама волнуется, что тебя поранят, вот и все, – шепчу я на ухо племяннику.
– К тому же это дорогое удовольствие, – желчно замечает Бонни.
Я закатываю глаза, а Бен хитро улыбается.
– Готова поспорить, ты еще подрос, – говорю я. – Ты уже почти с меня ростом.
– Так ты же маленькая, тетя Стелла!
– Эй, – смеюсь я, – во мне пять футов и пять дюймов!
Племянник вечно прохаживается насчет моего роста. Рядом с сестрой, которая на голову выше меня, я действительно чувствую себя лилипутом.
– Ма-ам, – продолжает Бен, – отвезешь меня к Чарли? Дождь идет!
– Не выйдет! Для такого случая мы купили тебе велосипед. До Чарли всего две минуты, и у меня в гостях твоя тетка.
– Я не возражаю… – вмешиваюсь я.
– Нет. У него есть транспорт. И ноги.
– Ну, ладно. Пока, тетя Стелла, – Бен машет мне и уходит.
– Такой красивый мальчик, – восхищаюсь я, когда за ним закрывается дверь. – Они у тебя оба красивые.
– Знаю, – Бонни задумчиво смотрит сыну вслед, затем поворачивается и начинает шарить в шкафах, выставляя чашки. – С ужасом думаю о том дне, когда они приведут домой подружек.
Я придвигаю стул, пока Бонни заканчивает заваривать чай.
– Новостей о найденных останках пока нет, – осторожно начинаю я.
Бонни долго не отвечает, и я уже думаю, что сестра, как обычно, сменит тему.
– Ты позвонила отцу? – спрашивает она.
Я качаю головой:
– Еще нет. Бон, тебе вообще не хочется его увидеть? Разве ты не соскучилась?
Бонни поджимает губы и отводит взгляд:
– У меня с ним были не такие теплые отношения, как у тебя.
– У вас были нормальные отношения, и я не об этом спрашиваю.
– У родителей на меня никогда не было времени, – Бонни проводит ладонью по столешнице.
– Это просто смешно, Бонни. Ты рассказывала мне совершенно другое, – замечаю я, вспомнив редкие мгновенья откровенности Бонни.
– Ну, то было в раннем детстве, когда они вечно пытались меня перевоспитать, – возражает сестра. – А в какой-то момент они махнули рукой – наверно, когда родилась ты, – добавляет она. – Шучу. – Она смотрит на меня поверх чашки: – Во всяком случае, тебя любили больше всех, это было заметно любому.
– Бонни, это неправда.
– Это правда, – сестра резко отодвигает стул. – Но мне давно безразлично. Сейчас поедим. Но у меня только суп.
– Звучит заманчиво, – отзываюсь я, недоумевая, почему Бонни не перенесла нашу встречу, если у нее не было настроения готовить. – А где Гарри? – спрашиваю я про младшего племянника.
– Тоже у приятеля. Клянусь, они проводят больше времени в чужих домах, чем у себя. Я их почти не вижу, – Бонни опускает голову. Очевидно, сестра скучает по своим мальчикам, хотя и не признается в этом. – Должно быть, это в порядке вещей для нормальных городов с нормальными школами. Не представляю, какими бы они выросли, если бы им пришлось жить на маленьком пятачке, как нам!
– Неужели тебе совсем не нравился Эвергрин? – не верю я.
Сестра поворачивает голову:
– Да я его ненавидела! У меня не было жизни, не было подруг…
– Как это? – перебиваю я. – А Айона?
– Ага, только Айона. – Бонни отворачивается к плите. – И всего на одно лето. Я на днях вспоминала Дэнни. – Эта тема настолько редка у сестры, что мое сердце замирает. – Не знаю отчего. Я начала о нем думать неделю назад…
Я не нахожу, что сказать, поэтому молча жду продолжения.
– Хотя вообще-то я вру, – признается Бонни. – Я знаю почему. Как-то раз, когда мои мальчики играли в регби, я заметила на поле странного крупного мальчишку. Он стоял на краю площадки и только смотрел на остальных. Дэнни вел себя точно так же.
Я отрываю уголок у лежащей передо мной салфетки и начинаю скатывать из него комок между пальцами.
– Наш братец всех пугал, и я его за это ненавидела, – произносит Бонни будто сама себе. Налив супу, она приносит тарелки к столу и возвращается за батоном и ножом.
– У тебя не было к нему неприязни, – тихо возражаю я, когда она присаживается.
Бонни бросает на меня возмущенный взгляд:
– Еще какая! С самого его рождения. Тогда-то все и изменилось: мать стала таскать меня на эти дурацкие игровые занятия в «Останься-поиграй», где какая-то тетка пыталась меня разговорить.