История любви - Голышев Виктор Петрович страница 2.

1

Что сказать о девушке, умершей в двадцать пять лет?

Что она была красивая. И умная. Что любила Моцарта и Баха. И битлов. И меня.

Однажды, когда она включила меня в компанию этих музыкантов, я спросил, в каком порядке они у нее стоят, и она с улыбкой ответила: «В алфавитном». Я тогда тоже улыбнулся. А теперь сижу и думаю: если бы я был у нее в списке под своим именем – шел бы за Моцартом, а если под своей фамилией – тогда пролез бы перед Бахом и битлами. В любом случае первым бы не шел, что по какой-то дурацкой причине меня огорчает, я ведь рос с представлением, что везде должен быть первым. Семейное, понимаете?

Осенью на последнем курсе я повадился ходить в библиотеку Рэдклиффа[3]. Не только чтобы поглазеть на чувих, хотя и за этим тоже. Читальня была тихая, никаких знакомых, и спрос на ходовые книги меньше. За день до экзамена по истории я еще не приступал к чтению первой книги в списке – эндемическая болезнь Гарварда. Я не спеша подошел к столу выдачи, чтобы попросить том, который поможет мне выпутаться завтра. За столом работали две девушки. Одна высокая, теннисного типа, другая мышастенькая, в очках. Я выбрал шуструю четырехглазку.

– У вас есть «Осень Средневековья»?[4]

Метнула на меня взгляд. Спросила:

– У вас есть своя библиотека?

– Слушай, Гарвард разрешает пользоваться библиотекой Рэдклиффа.

– Я не о формальностях, новенький. Я об этике. У вас там пять миллионов книг. У нас – несчастные несколько тысяч.

Тоже мне высшее существо! Думают, что Рэдклифф относится к Гарварду как пять к одному и девушки в пять раз умнее. Вообще, таких я съедаю без соли, но мне позарез нужна была чертова книжка.

– Слушай, мне нужна чертова книжка.

– Можно без сквернословия, мажор?

– Почему ты решила, что я мажор?

– С виду глупый и богатый, – сказала она, сняв очки.

– Ошибаешься, – запротестовал я. – На самом деле умный и бедный.

– Нет-нет, умная и бедная – это я.

Она смотрела мне в глаза. У нее были карие. Ладно, пусть я выгляжу богатеньким, но какой-то барышне из Рэдклиффа – даже с красивыми глазами – не позволю называть меня глупым.

– А ты отчего такая умная?

– Потому что не пошла бы с тобой пить кофе.

– Знаешь, я бы и не предложил.

– Вот поэтому ты глупый, – сказала она.

Позвольте объяснить, почему я пригласил ее выпить кофе. Ловко капитулировав в решительный момент – то есть притворившись, что мне вдруг захотелось кофе, – я получил книгу. А поскольку она не могла уйти до закрытия библиотеки, у меня хватило времени выцедить важные фразы о том, как в одиннадцатом веке влияние церкви на монархов сменялось влиянием юристов. На экзамене я получил пять с минусом – и столько же, кстати, поставил ногам Дженни, когда она вышла из-за стола. Не могу сказать, что дал высокий балл ее наряду – на мой вкус, немного чересчур богемному. Особенно противной была индейская штука, служившая сумочкой. К счастью, я не высказался – как выяснилось позже, это было ее собственное творение.

Мы пошли в ресторан «Лилипут», где кормили сэндвичами, и, вопреки названию, не только малорослых. Я заказал два кофе и шоколадное пирожное с мороженым (для нее).

– Я Дженнифер Кавильери, – сказала она. – Американка итальянского происхождения.

Как будто я не догадался.

– Специальность – музыка, – добавила она.

– Я Оливер.

– Это имя или фамилия?

– Имя, – ответил я и затем признался, что полное имя – Оливер Баррет. (Отбросив какие-то мелочи.)

– А, – сказала она. – Баррет – как поэтесса?[5]

– Да, – сказал я. – Не родственница.

Последовала пауза, и я порадовался про себя, что она не продолжила вопросом: «Баррет – как Холл?», потому что особая для меня заноза – быть родственником того, кто построил Баррет-Холл, самое большое и уродливое здание на «Гарвардском дворе», – колоссальный памятник моим семейным капиталам, тщеславию и самодовольному гарвардизму.

После этого она заметно успокоилась. Неужели мы так быстро исчерпали темы для беседы? Или я ее разочаровал – что не родственник поэтессы? А? Она сидела напротив меня с полуулыбкой. Чтобы чем-то заняться, я просмотрел ее блокноты. Почерк был интересный: мелкие угловатые буквы без заглавных (кем она себя считает – э. э. каммингсом?)[6]. И предметы взяла крутые: Сравн. лит. 105, Музыка 150, Музыка 201…

– Музыка двести один? Разве это не выпускной курс?

Она кивнула, не очень умело скрывая гордость:

– Ренессансная полифония.

– Что такое полифония?

– К сексу не относится, колпачок.

Почему я это терпел? Она что, не читает «Кримсон»?[7] Не знает, кто я такой?

– Э, ты не знаешь, кто я такой?

– Ну как же, – ответила она с легким пренебрежением. – Это тебе принадлежит Баррет-Холл.

Действительно не знала.

– Он мне не принадлежит, – уточнил я. – Это мой прадедушка подарил его Гарварду.

– Чтобы его правнучка наверняка приняли?

Это уже был край.

– Дженни, если ты так уверена, что я баран, зачем выставила меня на кофе?

Она посмотрела мне в глаза и улыбнулась:

– Мне нравится твое тело.

Привыкший к победам должен уметь проигрывать. Парадокса в этом нет. Это типично гарвардское умение: превратить поражение в победу.

«Не повезло, Баррет. Ты шикарно сыграл».

«Да? Рад, ребята, что вы так к этому отнеслись. Понимаю, как вам нужен был выигрыш».

Конечно, настоящая победа предпочтительнее. То есть если бы выбор был за тобой, то желательно, чтобы в конце счет был в твою пользу. И, провожая Дженни к общежитию, я все же верил в конечную победу над этой рэдклиффской цацей.

– Слушай, нахальная рэдклиффская фря, в пятницу вечером хоккейный матч с Дартмутом.

– Ну?

– Хочу, чтобы ты пришла.

Ответила с обычным рэдклиффским почтением к спорту:

– На черта мне смотреть дурацкий хоккей?

Я небрежно ответил:

– Потому что я играю.

Короткая пауза. Казалось, слышу, как падает снег.

– За кого? – сказала она.

2

К этому времени Дженни уже прочла справку в программе. Я очень постарался, чтобы менеджер Вик Клейман доставил ей программку.

– Черт, Баррет, это у тебя первая, что ли?

– Заткнись, Вик, если не хочешь жевать свои зубы.

Пока мы раскатывались, я ей не помахал (еще чего!) и даже не поглядел в ее сторону. Но думаю, она думала, что я на нее поглядываю. В смысле: когда играли гимн, она сняла очки из уважения к флагу?

К середине второго периода мы выигрывали у Дартмута 0: 0. То есть мы с Дейви Джонсоном уже готовы были прорвать им сетку. Зеленые почувствовали это и заиграли жестче. Может, поломали бы косточку-другую до того, как откроем счет. Болельщики уже орали, требовали крови. В хоккее это в самом деле кровь, на худой конец – гол. Долг обязывает – я их этого никогда не лишал.

Ал Реддинг, дартмутский центр, пересек нашу синюю линию, и я врезался в него, забрал шайбу и покатил. Публика заорала. Я видел Дейви Джонсона слева, но хотел протащить шайбу сам – их вратарь был трусоват, я запугал его, еще когда он играл за Дирфилд. Бросить я не успел – на меня перли оба их защитника, и пришлось проехать за воротами, чтобы не потерять шайбу. Дальше началась возня втроем у борта. Моя система была – не жалеть локтей, молотить куда попало любого в чужой форме. Где-то у нас под ногами находилась шайба, но сейчас мы были заняты только одним – валтузили друг друга.

Судья свистнул:

– Ты, две минуты на скамейке!

Я поднял голову. Он показывал на меня. Я? За что мне штраф?

– Ты что? Что я сделал?

Он не пожелал продолжать диалог. Подъехал к судейскому столу и сцепил руки:

– Седьмой номер, две минуты.

Я запротестовал, но больше для порядка. Зрители ждут протеста, даже при явном нарушении. Судья погнал меня жестом. В расстройстве я подъехал к калитке. Стуча коньками по дереву, услышал объявление:

– Баррет, Гарвард. Две минуты за задержку.

Зрители загудели; несколько гарвардцев шумно усомнились в зрении и честности судьи. Я сидел, стараясь отдышаться, и даже не смотрел на лед, где Дартмут играл в большинстве.