Любовь, ненависть, сама жизнь — все имеет начало, и все когда-то будет иметь конец. Он не знал, когда ему суждено встретить свой конец, он надеялся только, что встретит его достойно, как подобает мужчине.
Но начало он помнил. Не мог забыть…
Было страшно. Для него, тринадцатилетнего пацана, ничего еще толком не понимающего, было страшно вдвойне. И еще страшнее было оттого, что он видел, как боится отец. Его отец, силач из силачей, на спор легко поднимающий на плечи два больших мешка с цементом, — боялся. Он старался не показывать этого, чтобы не заметила мама — но он боялся. И Гагик — тогда у него была еще другая фамилия, родная, не Бабаян — от вида того, как боится отец, боялся еще больше…
Это был Советский Союз. Закавказье.
Были последние дни зимы одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.
Високосный февраль. Месяц с днем, который бывает один раз в четыре года. Днем беды…
В школу сегодня его уже не пустили после того, что произошло два дня назад. Какая школа, когда на улицах творится такое. Несмотря на запрет матери, Гагик наблюдал за происходящим, лег на балконе, чтобы его не было видно с улицы, и наблюдал. Они жили на четвертом этаже, и с высоты балкона было хорошо видно, как улицей от школы прошла толпа. Когда она шла в сторону школы полчаса назад, она была меньше раза в два — значит, все старшеклассники присоединились к погромщикам. В школе вскрыли старую кладовку, там лежали всякие ненужные, не требующие к себе постоянного доступа вещи, и вытащили оттуда транспаранты, с которыми они ходили всей школой на первомайские и ноябрьские праздники. Когда-то давно, когда людей еще не охватил кровавый морок безумия, Гагик, вместе со своим одноклассником Мухой, Мухаджиевым Али, и другими ребятами из пионерской организации старательно делали эти плакаты. Одни тщательно шкурили шесты, на которые потом надо будет повесить транспарант — обычно их делали в школьном кабинете труда на токарных станках, но тут требовались шесты намного длиннее, и их Алла Владимировна привезла из РОНО. Шесты были обработаны грубо, и их надо было ошкурить как следует, чтобы они были гладкими, — этим занимались мальчишки. А девчонки тем временем, по заранее проведенным мелом контурам старательно закрашивали белым участки красного полотнища, расстеленного на полу спортзала. Каждый мазок кистью нужно было тщательно обдумать, чтобы не сделать криво и не капнуть краской на полотнище — потом не сотрешь. Мазки сливались в буквы. Буквы сливались в слова. Слова сливались в чеканную медь лозунгов.
Смерть армянам!
Среди тех, кто шел под этим транспарантом, Гагик заметил своих, пацанов из своего класса. Значит, вчерашнее не было случайностью, они — с этими. Все они — с этими. Все они хотят убить его, папу, маму, сестренку. Все!
Он знал, что в стране, в республике неспокойно, но не понимал — почему. Он знал, что отец стал чаще хмуриться и почему-то мать каждый раз, отправляя его в школу, наказывала после уроков нигде не задерживаться и немедленно возвращаться домой. Он знал, что после уроков его если и выпускают погулять из дома-то только ненадолго и чтобы обязательно во дворе был кто-то из взрослых. Он знал, что один из заводил всяческих безобразий в его дворе, Муслим, вчера громогласно объявил, что собирает команду бить армян. Это не было воспринято как шутка, обычно азербайджанские и армянские пацаны играли все же врозь, у каждого были свои компании, но когда во двор приходили чужие, все они объединялись и гнали чужаков вон. Взрослые быстро развели их и увели домой, Гагик не понял, что это с Муслимом — и утром пошел в школу.