Так и не послала. Но ты бы и не увидел. Тебя уже не было.
Я пытаюсь вспомнить, каково это – смеяться, как я смеялась тогда. Не получается. Это уже не мои воспоминания, чужие. А было это четыре понедельника назад. Четыре недели – целая жизнь, оказывается. Спрашиваю себя, если бы ты сейчас меня встретил на улице, узнал бы? Мои непослушные светло-русые кудри теперь повисли неряшливой копной. Скинула лишние килограммы, накопленные за беременность. Всего-то и надо было – семь лет и чтобы тебя не стало.
Четыре понедельника. Четыре недели без тебя.
Сквозь оконный проём пробивается луч, образуя алмазный узор на кухонном столе и коробочке передо мной. Смотрю, как эти алмазы добираются до едва держащихся на петлях дверей кухонных шкафчиков из тёмного дерева.
Как я ненавижу эту кухню.
Почему в таком большом доме такая крохотная, такая мрачная кухня? Как же не хватает той, старой. От этих мыслей тоска не такая резкая, как когда я думаю о прошлой жизни, но всё равно тоска, внутри что-то замирает, и вдруг в памяти встают чистые-чистые белые шкафчики, гладкий пол, простор.
Мой взгляд падает на коробочку рядом с хлопьями, которые не получается в себя запихнуть. Зеленовато-голубая, маленькая. «Флуоксетин» напечатано чёткими чёрными буквами над этикеткой с моим именем: Миссис Тереза Кларк. Одна таблетка 20 мг в день.
Как это было всё у доктора просто: «Миссис Кларк, переживание утраты нередко сопровождается депрессией. Исходя из описанных вами симптомов я решил назначить вам курс антидепрессантов. Для начала на три месяца, а после прошу вас снова записаться ко мне на приём. Кроме того, вам стоило бы обратиться к специалисту, который напрямую специализируется на помощи потерявшим близких».
Я к этому доктору пошла на прошлой неделе, чтобы он мне прописал что-нибудь для сна, чтобы я просто отключалась и не было кошмаров. А он решил, у меня депрессия. Но я не чувствую никакой депрессии. Чаще всего я только и чувствую, что холод.
Не нужны тебе эти таблетки, Тесс.
От твоих слов боль немного утихает, но потом тянется по телу, как пластилин, в который так раньше любил играть Джейми. Ты умер, я знаю. Знаю, что этот голос в голове ненастоящий. Это я выдумываю, что бы ты сказал, если бы был рядом. Мне так легче.
Не нужны они тебе.
Ты мне уже это говорил. Я тогда не могла вылезти из постели, собрать Джейми в сад. Ты мне сказал, что я, мол, смогу силой воли перебороть себя. Захочу – и не будет ни пустоты, ни грусти.
Но ведь получилось? Тебе стало лучше.
Стало, но потом.
Глаза щиплет, вот-вот заплачу. Мысли в беспорядке. Пытаюсь сосредоточиться на звуках дома, на реальном. Звуков много. Скрипят, стучат трубы для горячей воды, будто привидение, воет ветер в каминах, дрожат окна в гниющих деревянных ставнях. Но сильнее всего слышно теперь нашего сына – сонные топ-топ-топ в ванную.
Я представляю, как Джейми чистит зубки, а щёткой старается не касаться промежутка внизу, где раньше был молочный зуб. Языком трогает один верхний, вдруг тот качается – сегодня как раз выпадет. Сынок наш, мне кажется, вырос с тех пор, как тебя не стало. А я съёжилась вся как-то. Потерянная, маленькая стала – так не хватает твоего плеча, но сын растёт, и ничто тому не помеха.
Шаги поутихли – это Джейми вернулся к себе в комнату, заканчивает одеваться.
Минута, две – и Джейми спускается в кухню.
Меня вдруг переполняют чувства. Наш сынок со мной. По телу растекается спокойствие, крошечными волнами вытесняя сердечную боль. Джейми со мной. Тебя нет, значит, моя жизнь остановилась, но Джейми со мной. А значит, есть жизнь.
– Доброе утро, зайчик мой, – говорю я сыну.
Он ловко садится на стул напротив, его уже ждут тарелка с ложкой.
Бросаю взгляд на микроволновку, на ней часы. Уже 8.35. И как только утро пролетело?
– Опять мы с тобой в школу опаздываем. Засиделась чего-то, прости.
Сын кривится. Опаздывать не любит. А всегда спокойно к опозданиям относился. И раньше так не хмурился. От этого он, семилетний, слишком сильно похож на взрослого, но последнее время у него так всё чаще при виде моего землистого лица и синяков под глазами.
Он переводит глаза на коробочку у меня в руке – таблетки, которые мне бы надо пить, а я не пью. Встаю поспешно, ножки стула скользят по уродливым красно-коричневым плиткам, роняю упаковку на гору писем у микроволновки, и куча пружинит под довеском.
Оборачиваюсь, а сын уже совсем не хмурый, а снова обычный маленький мальчик. Берёт хлопья и от души высыпает в тарелку.
Его бы подстричь, Тесси.
Всегда ты это говоришь.
Светлые кудри, так похожие на мои, упрямы и непослушны, но он постоянно убирает их от своих голубых-голубых глазок. Помнишь, что нам медсестра говорила? Джейми родился, мы стоим над ним, воркуем, какие, мол, глазки, а она говорит: «Они поблекнут потом, такими чистыми не останутся». Остались.
Я не веду его к парикмахеру, но не потому же, почему не проверяю почту или сообщения на автоответчике. Просто он длинноногий, подбородок квадратный, прямой нос с курносинкой – вылитый ты, Марк. А если ещё и волосы подстричь, будет ещё сильнее как ты. Да и самому ему нравится, чтобы подлиннее. Если стесняешься, проще спрятаться, а стесняться он иногда любит.
– Всё собрал? – спрашиваю. – Где джемпер?
Джейми пожимает плечами, рот набил хлопьями так, что ответить не может.
– И я не знаю. А где ты в пятницу его бросил?
– Не знаю, – слышу в ответ.
И меня пробирает бессилие. А из него уже вырастает злость. Выпаливаю, не успев сдержаться:
– Ради бога, Джейми. Куда ты задевал чёртов джемпер?
Он весь съёживается, прячась от злости в моем голосе. И мне становится стыдно. Очень.
Джейми повесил голову, удручённо склонился над тарелкой, по щеке покатилась единственная слёзка.
– Не ругайся. Ругаться нехорошо, – шепчет.
– Прости, – вырывается у меня. Сажусь на корточки рядом с сыном. – Маме не стоило срываться. И уж точно не стоило ругаться. Ты ничего плохого не сделал. Просто мне сегодня утром нездоровится. Но это не из-за тебя. Прости меня. – Встаю, кусая губу. – Я на выходных стирала, помню, точно где-то висел, – говорю я неправду. – Доедай давай завтрак, а я пойду поищу.
Джейми кивает, и я понимаю, что всё у нас снова хорошо. Настолько, насколько возможно без тебя.
Тапочки прихлопывают по деревянному полу – быстрым шагом вон из кухни и в коридор с массивной дубовой дверью. Из одной комнаты в другую – ищу джемпер. Сначала в столовую, где по бокам громадного камина, почерневшего от десятилетиями копившейся в нём сажи, стоит мебель твоей матери из чёрного дерева. Того же чёрного цвета старинные дубовые балки, что идут по потолку и вниз вдоль стен.
А джемпера нет.
Не могу вспомнить, я его стирала или нет. Сушила ли. Ещё одно воспоминание, растворившееся в тумане моей жизни…
Через коридор иду в главную гостиную, откуда видно сад. В ней ещё один камин, перед которым восточный коврик. За годы от искр он прохудился по краям. Я хотела его выкинуть, но ты не дал.
Он вписывается в интерьер, Тесси.
Ну, может, и вписывается. Мне уже не то чтобы очень важно. Вот чёрный угловой диван же тут не к месту? Он для этой команты слишком мал, выглядит слишком современно, как и плоский телевизор на стеклянной подставке. Вот у нас дома в Челмсфорде в нашей прямоугольной гостиной он смотрелся идеально. А тут – нет.
Думала, найду джемпер в куче вещей у игровой приставки, но его там нет. Иду дальше. Вдоль по коридору мимо большой лестницы в другие комнаты. Библиотеку, заваленную копиями старых журналов. Ещё одну гостиную – или как там ещё её назвать, – заваленную коробками. В половине из них вещи, которые мы так и не успели достать. В остальных – то, что осталось нам от твоей матери.
Поднимаюсь по тесной лестнице в задней части дома. Заглядываю в спальни. Не считая нашу и ту, где теперь спит Джейми, всюду память о семидесяти двух годах, прожитых твоей матерью. А ещё грязь, потому что хозяйка считала уборку недостойным её внимания занятием.