20 век русской поэзии богат, необъятен. И он уже почти завершён (не календарный, а поэтический 20 век), так что можно подводить итоги.
Для каждого они свои. Вот и мои итоги, с учётом всего сказанного выше, уже определились. Век Поэзии для меня – День. Но это день в вечности. А день начинается солнцем, завершается луной. В том веке-дне были Блок, Маяковский, Ходасевич, Цветаева, Гумилёв, Мандельштам, Твардовский, Заболоцкий… от одного перечисления дух захватывает! Не перечислить. Один Хлебников, как неопознанный великан из другого измерения, вызовет столько изумления!..
Всех не перечислить.
Но два поэта определили для меня (повторю – лично для меня) век русской поэзии. Обозначили и очертили его, как явления не столько искусственные, сколько природные, космические. Два поэта, вне зависимости от «степени величия» и величания их. Это знаковые для меня явления, глубоко русские, глубоко символические. Один взошёл в начале века, как солнце, другой, на исходе его, как луна.
Есенин, с его солнечным, независимо от тематики, мироощущением.
Рубцов, с его ночным, лунным сознанием, мирочувствованием.
Именно они (в моём видении) очертили и замкнули Век – День русской поэзии.
Можно и другие века обозначить подобным образом, но скажу только про самый близкий, самый родной нам 19 век. Там также, несмотря на обилие великолепных имён, два поэта осветили и обозначили его, каждый по-своему.
Пушкин взошёл как солнце, и доныне сияет дневным, мощным светом.
Тютчев, с его ночным сознанием, показывает – обнажает иную, погружённую во тьму сторону души…
Крылов, Батюшков, Баратынский, Языков, Грибоедов, Лермонтов, Некрасов, Кольцов, Фет, Случевский, Анненский… Боже мой, какая мощь, красота, гармония! Но два поэта – Пушкин и Тютчев (для меня, повторяю, лично для меня), как солнце и луна, – обозначили и тот Век, и тот День русской поэзии.
Да ведь они и есть самые Простодушные в русской лирике! – Пушкин, Есенин, Тютчев, Рубцов…
«Отдам всю душу октябрю и маю, но только лиры милой не отдам» – это простодушное самозаклинание Есенина говорит о многом. Лира древнее всего, в ней правда – пра-ведание, пра-знание. То есть такое глубокое знание, а вернее – память об этом изначальном, жизнеполагающем, вечном знании, что легче душу отдать временному. Но не лиру. Душа поймёт и простит. Лира – нет. Такой вот предрассудок поэта. «Предрассудок, он обломок древней правды…» – к этим словам Баратынского прислушивались, прислушивались…
Да, и Лермонтов, и Гумилёв, – и они, и многие другие, драгоценные для нас имена!.. Но, видимо, Глубина Памяти, о которой шла речь, таинственным образом проявилась более, чем в других, в Пушкине, Есенине. Их и любят – «без памяти». Ибо той, «реликтовой» Памяти поэта, вьяве попросту не обнаружить. Можно только ощущать её, и – любить. Так, подспудно, мы ощущаем невидимые нам, молчаливые поколения предков…
Вот и современную поэзию сужу я по тем же меркам. И «подкову» порой обнаруживаю, и простодушие. – Мои личные оценки далеко не всегда совпадают с оценками общепринятыми, а потому у меня и выстроился свой «пантеон» современников. Вопрос его огласки – щекотливый. Шкодливый даже. Только начни называть – хлопот не оберёшься. Да и не это входило в задачу настоящих заметок, а попытка очертить круг ценностей. И моих, и в протяжённости поэтического времени – ценностей.
А уж в кругу этом имена могут быть разные.
Скажу только, что дела русской поэзии совсем не так плохи и унылы, как плачи о ней. Она не предала себя по большому счёту, это главное. Не предала в ритме, в тяге к высоте и свету, в тугоплавкости нисхождения к земле. Есть подлинные поэты! Они для меня из тех тайновидцев и чудаков, которые своё «поручение» поэтическое воспринимают, как и встарь. А поручение звучало и звучит так:
«Поди туда, не знаю куда,
Принеси то, не знаю что».
И ведь несут!
Несут, несмотря ни на что. Несмотря даже на грозное предостережение, на таинственное предостережение из «Голубиной Книги»:
«Написана грамотка по синему бархату,
Не прочесть ту грамотку ни попам, ни дьякам,
Ни умным мужикам…»
Грамотку эту – век за веком – читают поэты. В звёздных знаках, разбросанных «по синему бархату», ищут и – находят. В глубинах земли ищут – и находят. Их бранят за ослушание, они всё равно ищут – в неведомом.
Несчастливые порою земные судьбы сполна искупают несравненным счастьем – принести в мир то, о чём только догадывались другие, чаяли всею душой, а назвать, обозначить словом и ритмом не могли.
Названное в поэзии – переходит в иное жизненное состояние.
Переходит из жизни – в бытие.
Русский КОН
(Культура. Оборонка. Наука.)
К вопросу о национальной идее, о базовых ценностях России
Кон – это основа для всякого русского начинания, от первых детских игр, до последующих фундаментальных дел и свершений. «На кон» ставят многое, порою всё, что есть в жизни у человека, «на кону» стоит в дни испытаний судьба России. Это одно из самых изначальных русских понятий – кон. И если определяться с русской национальной идеей, надо начинать с основы – с кона.
«Великой» называть истощённую, нещадно обворованную за годы «реформ» страну, кажется ныне просто издевательством. Но вот понятие крупности, масштабности у России не отнять по-прежнему. Крупность замыслов, крупность характеров, крупность чувств – это онтологические (как бы ни старались их «отменить») черты и свойства России, русского человека.
Немудрено, что всякое мелочное, сиюминутное, некрупное дело – психологически, и даже исторически обречено у нас на провал.
1.Культура.
Ну не может всерьёз русский человек принять вместо кино и литературы Большого Стиля дамские романчики и сериальчики! Читают их, смотрят их? Читают, конечно, смотрят. От безделухи, от безнадёги, от тоски кормятся эрзацем. Эрзац всё это потому, во-первых, что там нет признаков настоящей жизни, а есть лишь её имитация.
В эпоху Большого Стиля жизнь была на первом плане. И в кино, и в литературе люди – герои – творили, совершали большие дела и поступки, все они были строителями, созидателями в первую очередь. Кто занимался космическими проектами, кто писал книгу, кто делал научное открытие, и лишь на этом фоне становились увлекательными и по-настоящему трогательными интимные стороны человеческого бытия. И любовь была, и развлекаться люди умели, и шутили, и пели. Но всё это – на фоне Большого Дела, на фоне живых, настоящих людей, настоящей жизни.
Потому и помнятся нам те герои (далеко не только герои войны), потому и повторяем
в самых разных жизненных ситуациях их слова, шутки и песни, которые буквально у всех на слуху,
а не только у старшего поколения – «Зачем он в наш колхоз приехал, зачем нарушил мой покой…» (хотя не все уже помнят, что такое колхоз, а песню – все), «Хороший ты мужик… но не орёл…», «Выпьем за победу… за НАШУ Победу!»… вспоминать и цитировать можно до бесконечности.
И каждый поцелуй на экране – это было нечто, это было Событие! Кстати, эротики в советских фильмах было поболее, нежели в нынешних. Настоящей эротики, а не вымученных
стонов актрис-притворяшек. Например, сцены в теплушке из «Баллады о солдате», очень целомудренные сцены, запоминаются на всю жизнь – своей открытостью (и застенчивостью одновременно), нежностью, сердечностью. Как смущается, как она ахает, бедная героиня,
не заметившая человека в полумраке теплушке и решившая всего-то навсего поправить чулочек! Сколько смущения во всём облике героя! Сколько чувства – глубоко интимного – на фоне большой, страшной войны!
А все эти бесконечные лобзания, обнажения, совокупления, сплетни, интриги, обжорства современных героев мыльных опер – как ни обнажайся, как ни выворачивайся наизнанку – попросту пусты. Пусты, как вывернутый целлофановый мешок. И совершенно не эротичны. Потому что нет фона, нет жизни, нет объема. Потому, что всё мелко, всё невсерьёз, и не люди это, а манекены.