Поезд наконец миновал облезлые задние фасады домов и приблизился к ряду неряшливых дощатых платформ под наскоро возведенными крышами. Пока паровозы изрыгали дым, а пассажиры деловито сновали взад-вперед, Каупервуд выбрался на Кэнэл-стрит и подозвал ожидающий кеб, – первый в длинном ряду экипажей, что свидетельствовало о потугах на столичный дух. Он заранее выбрал «Гранд Пасифик» как главный местный отель с наивысшим социальным статусом, поэтому распорядился отвезти его туда. По пути он изучал городские улицы, как искусствовед мог бы изучать картину. Маленькие желтые, голубые, зеленые и коричневые вагоны конки, которые он видел повсюду, запряженные усталыми тощими лошадьми со звякавшими колокольчиками на шее, показались ему очень трогательными. Вагончики были хрупкими конструкциями, в основном из лакированной фанеры с латунными вставками и стеклянными окошками, но Каупервуд понимал, какое богатство они предвещали при дальнейшем развитии города. Он пришел к пониманию того, что уличные трамваи на конной тяге или без нее являются его призванием. Мысль о трамвайных линиях и безграничных возможностях для махинаций с ними нравилась ему даже больше, чем банковское дело и организация биржевых торгов.
Глава 2
Разведчик
Фрэнк Алджернон Каупервуд находился в Чикаго, развитие которого вскоре окажется неразрывно связанным с его именем. Кто еще стяжает лавры завоевателя этой западной Флоренции? Это был город певучего пламени, воплощение Америки, город-поэт в меховых гамашах и кожаных штанах, грубый и неотесанный титан, – Роберт Бернс посреди других городов! Он раскинулся у блистающего озера, как король в рваных обносках, как ворчащий мужлан, слагающий собственный эпос, как бродяга с железной хваткой будущего Цезаря и драматическим талантом Еврипида в душе. Город-бард, воспевающий великие деяния и возвышенные надежды, с тяжелыми башмаками, глубоко увязшими в трясине обстоятельств. Гордись своими Афинами, о Греция! Италия, воспевай свой Рим! А это был Вавилон, Троя или Ниневия давно минувших дней. Здесь ненасытный Запад сходился с исполненным надежд Востоком. Здесь голодные люди, набивавшие кровавые мозоли в своих лавках и на полях, воздвигали для себя империю из грязи.
Из Нью-Йорка, Вермонта, Нью-Гемпшира и Мэна стекались разношерстные толпы энергичных, терпеливых, решительных людей, незнакомых с азбучными истинами этикета, но жаждущих вещей, об истинной ценности которых они не догадывались, даже если бы получили их, – людей, стремившихся к величию, но не ведавших путей к его достижению. Сюда прибывали мечтательные джентльмены с Юга, лишенные наследства, исполненные надежды выпускники Йейля, Гарварда и Принстона, предприимчивые рудокопы из Калифорнии и Скалистых гор с мешками золота и серебра. Здесь почти каждый был ошеломленным иностранцем, сбитым с толку звуками чужеземной речи: венгры, поляки, шведы, немцы и русские создавали свои общины, опасаясь соседей другой национальности.
Здесь имелись негры, мошенники, шулеры и романтичные искатели приключений par excellence.[2] Город с небольшой горсткой местных уроженцев; город, наполненный отбросами общества из тысячи других городов. Сияли огни публичных домов; в барах звенели банджо, цитры и мандолины. Все возвышенные мечтания и низменные побуждения находили усладу в новообретенном чуде столичной жизни на Западе.
Первым известным чикагцем, к которому обратился Каупервуд, был президентом Национального банка Лейк-Сити, крупнейшего финансового учреждения в городе с капиталом более четырнадцати миллионов долларов. Банк находился на Дирборн-стрит в Мунро, всего лишь в двух кварталах от его отеля.
– Выясните, кто он такой, – распорядился президент банка Джуд Эддисон, когда увидел, как Каупервуд входит в его личную приемную.
Кабинет мистера Эддисона был оборудован внутренними стеклянными окнами, поэтому он мог видеть всех, кто входил в приемную до того, как они могли увидеть его. Лицо и манеры посетителя сразу же произвели на него впечатление. Долгое знакомство с банковскими домами и финансовыми предприятиями придавало особый лоск той непринужденности и уверенности в себе, которой он обладал от природы. Он выглядел необычно подвижным для человека тридцати шести лет и при этом создавал впечатление учтивости, степенности и проницательности. Его глаза были такими же ясными, как у ньюфаундленда или шотландской пастушьей овчарки, такими же простодушными и обаятельными. Это были удивительные глаза, иногда мягкие и светившиеся глубоким человеческим пониманием, но которые в одно мгновение могли стать жесткими и метать молнии. Его взгляд был обманчивым и непроницаемым, но в равно мере привлекательным для мужчин и женщин в самых разных условиях и обстоятельствах.
Секретарь вернулся с рекомендательным письмом Каупервуда, и тот не замедлил последовать за ним. Мистер Эддисон инстинктивно поднялся с места, как он поступал далеко не всегда.
– Рад знакомству с вами мистер Каупервуд, – вежливо произнес он. – Я заметил вас сразу же, когда вы вошли. Как видите, у меня здесь есть окно, откуда можно обозревать ближайшие окрестности. Садитесь, прошу вас. Не хотите ли яблочка? – он открыл левый ящик стола, достал несколько блестящих красных яблок, и протянул одно из них посетителю. – Я неизменно съедаю яблоко примерно в это время суток.
– Спасибо, не стоит, – добродушно отозвался Каупервуд, в привычной для себя манере приспосабливаясь к характеру и умственному складу собеседника. – Ценю вашу любезность, но я никогда не ем между вторым завтраком и обедом. В Чикаго я проездом, но решил безотлагательно явиться к вам с письмом. У меня сложилось впечатление, что вы можете немного рассказать об этом городе с точки зрения инвестиций.
Пока Каупервуд говорил, Эддисон, – коренастый, грузный, румяный мужчина с седеющими каштановыми бакенбардами, доходившими до мочек ушей, и жесткими, пронзительными серыми глазами, – сидел с гордым и самодовольным видом, жевал яблоко и наблюдал за посетителем. Как это часто бывает, люди часто нравились или не нравились ему с первого взгляда, и он высоко ценил свою способность судить у них. Для такого консервативного человека, как он, было едва ли не глупо поддаться обаянию Каупервуда, – человека, безмерно превосходившего его в интеллектуальном плане, – но не из-за письма Дрекселя, где последнего рекомендовали как «бесспорного финансового гения», который может принести большую пользу Чикаго, если обоснуется в городе, а из-за чарующего взгляда собеседника. Хотя внешне Каупервуд сохранял полнейшую невозмутимость, от него веяло огромной человеческой силой, трогавшей сердце его коллеги-банкира. Оба человека в своем роде были ходячими загадками, но личность уроженца Филадельфии было гораздо более изощренной. Эддисон был добросовестным прихожанином и образцовым гражданином; он представлял мировоззрение, до которого Каупервуд никогда не смог бы снизойти. Оба они на свой манер были безжалостными и старались брать от жизни все возможное. Но Эддисон был слабее, поскольку он все еще боялся того, что жизнь может совершить с ним. Человек, стоявший перед ним, утратил чувство страха. Эддисон рассудительно жертвовал на благотворительность, внешне соблюдал унылую общественную рутину, делал вид, будто любит свою жену, от которой давно устал, и втайне предавался незамысловатым удовольствиям. Человек, стоявший перед ним, не обязывался соблюдать никаких правил, не раскрывал душу никому, кроме самых близких людей, над которыми он имел духовную власть, и поступал так, как считал нужным для себя.