В помещении, битком набитом животными, было на удивление тихо. Лишь здесь и там слышалась возня собак, устраивавшихся поудобнее в соломе. Один из псов, бурый ретривер с огромным шрамом поперек горла, время от времени тихо подвывал во сне. Другой, помесь уиппета, на трех лапах и с забинтованной культей, неуклюже бродил по своей клетке, время от времени натыкаясь на стены. Проволочная сетка издавала негромкий звук, отдаленно напоминавший голос джазового барабана, когда его касаются кисточкой. И это было все – не лаяла ни одна из тридцати семи собак, сидевших здесь взаперти. Наверное, у них было все хорошо. А может, просто сил не хватало. Так или иначе, здесь царствовали тихие звуки сельского вечера, вливавшиеся снаружи, точно последний солнечный свет – сквозь березовую листву в кроватку засыпающего ребенка. Вот издали донесся голос пастуха, вот проехала машина по Конистонской дороге… Еле слышно, так что лишь собачий слух способен был уловить, плескала о камни вода в озере, да ветер шевелил жесткие стебли травы, да кричала в кустах вереска куропатка, быстро повторяя: «Поди прочь, поди прочь…»
Спустя некоторое время, когда снаружи почти окончательно воцарилась темная октябрьская ночь, из конуры восемьсот пятнадцатого отсека раздался резкий скрип когтей и шорох соломы. Казалось, обитатель клетки пытается выкопать норку в бетонном полу. Потом стало слышно, как зубы впиваются в трещащее дерево. Затем примерно на минуту все смолкло. И наконец из конуры высунулась черно-белая голова гладкошерстного фокстерьера. На несколько мгновений пес замер, навострив уши и вскинув принюхивающийся нос. Потом вышел наружу весь, отряхнулся, полакал из миски воды, задрал ногу у кирпичной стены… И направился к сетке, отделявшей его от соседа.
Вид у терьера был, мягко говоря, странный. На голове у него красовалось что-то вроде черной шапочки, отчего он напоминал зверюшку со страниц детского комикса. Художники наделяют эти создания головами кошек, собак, медведей, мышей или кого-то еще, но при этом непременно снабжают одеждой – и нимало не заботятся об анатомическом правдоподобии, так что у рисованных зверьков смещаются локти, появляются кисти рук и так далее. Ну а этот терьер и в самом деле носил черную шапочку, то есть хирургическую повязку из прочной клеенки, накрепко приклеенную к голове перекрестными полосами пластыря – с тем, чтобы собака не стала чесаться и не содрала антисептический тампон, прикрывавший рану. Все сооружение имело форму скругленного ромба и было кокетливо надвинуто на правый глаз. В результате, чтобы посмотреть прямо перед собой, песик был вынужден наклонять голову вправо, что придавало ему хитровато-осведомленный вид.
Добравшись до сетки, терьер потерся об нее ухом, словно пытаясь избавиться от повязки, но тотчас, вздрогнув, оставил свое намерение и уселся на пол против соседа – огромного черного косматого пса.
– Рауф! – позвал терьер. – Рауф, прикинь, они утащили все рододендроны, оставив только червяков. Вертится, вертится шар го… Ой, а темно-то как! Лишь одинокая звезда светит мне прямо в глотку, вот и все. Прикинь, Рауф, мой хозяин…
Черный пес вскочил на лапы, и это движение автоматически перекрыло подачу в шланг кислорода. Скаля зубы и пригнув уши, кобель подался назад, приникая к соломе. Глаза у него горели яростью, он принялся лаять так, словно на него со всех сторон наседали враги:
– Рауф! Р-р-рауф! Гр-р-рауф!
Он поворачивал голову из стороны в сторону, выискивая, в кого запустить зубы.
– Гр-р-рауф! Рауф! Рауф!
Остальные псы в помещении немедля откликнулись:
– Я бы тебе задал, если бы мог только добраться!
– Эй ты там, заткнись!
– Думаешь, тебе одному не по нраву эта поганая дыра?
– Слушайте, дадут нам хоть немного поспать, а?
– Ау! Ау! Это, верно, тот паршивец, который хотел быть волком?
– Рауф! – быстро вставил терьер. – Рауф, быстро ляг и затихарись, пока грузовик не приехал… то есть пока листья не загорелись! Я-то уже падаю со всей скоростью! Если замолчишь, я сумею до тебя дотянуться…
Рауф рявкнул еще раз, затравленно огляделся, потом медленно понурился, подошел к сетке и обнюхал прижатый к ней черный носик соседа. Еще несколько мгновений, и он улегся и начал тереться черной лохматой головой о вертикальную стойку.
Шум в помещении постепенно затих.
– От тебя железной водой пахнет, – сказал терьер. – Ты опять в железной воде плавал, ну и дух, говорит мой нюх, ух, ух…
После долгого молчания Рауф ответил:
– Угу. Вода.
– Вот-вот. Пахнет, как у меня в поилке. Я угадал? Кстати, там дно грязное. Я все чую, хоть у меня в голове и устроили загончик для кур…
– Что?
– Я говорю, в голове у меня устроили загончик для кур. Те, в белых халатах, все проволокой заплели.
– Когда это они? Я что-то не вижу…
– Еще бы, – сказал терьер таким тоном, словно отмахивался от совершенно бессмысленного вопроса. – Ну конечно же, видеть этого ты никак не можешь!
– Вода… – снова пробурчал Рауф.
– Слушай, а как ты выбрался? Ты ее всю выпил, или солнышко ее высушило, или как?
– Не помню, – ответил Рауф. – Выбрался… – Он уронил голову на солому и стал лизать и покусывать подушечку передней лапы. Потом сказал: – Выбрался… Я никогда не помню, как вылезаю оттуда. Наверно, они вытаскивают меня. Короче, отвяжись, Надоеда.
– А может, ты вовсе и не выбрался, – сказал терьер. – На самом деле ты утонул. И вообще все мы уже умерли. То есть даже и не рождались. Живет на свете мышка, певунья – лучше нет… Меня укусили за самые мозги, и все время идет дождь. По крайней мере, в этом глазу.
– Надоеда, ты спятил! – зарычал Рауф. – Хорош болтать, я очень даже живой! Если не веришь, просто не отдергивай голову…
Терьер отскочил прочь. И весьма вовремя – там, где только что был его нос, лязгнули челюсти.
– Верно, я спятил. В голове сдвиг, летит грузовик… я очень извиняюсь. Дорога – ну, где все это произошло – она была черная и белая. Прямо как я, понимаешь?
Он замолчал, потому что Рауф перекатился в соломе и опять замер, словно выбившись из сил.
– Вода, – пробормотал большой пес. – Что угодно, только не в воду… опять… завтра… – Тут он приоткрыл один глаз и взвился, точно ужаленный: – Белые халаты! Белые халаты идут!..
На сей раз всеобщего протестующего лая не последовало. Такой клич в виварии раздавался слишком часто и внимания уже не привлекал.
Надоеда вернулся к стенке вольера. Рауф сидел по ту сторону и смотрел на него. Он сказал:
– Всякий раз, когда я ложусь и закрываю глаза, то внезапно оказываюсь в воде. А потом вскакиваю – и ее нигде нет!
– Прямо как радуга, – ответил Надоеда. – Она плавится и тает. Я видел разок, как это бывает. Мой хозяин бросил палочку, и я побежал за ней вдоль берега, и там… Ух ты! – Терьер помолчал немного и продолжил: – А почему ты не таешь? Тогда уже никто не смог бы тебя в воду засунуть…
Из соседней клетки послышалось рычание.
– Вечно ты твердишь про своего хозяина, – буркнул Рауф. – У меня вот никогда хозяина не было. Но при всем том я не хуже тебя знаю, что это значит – быть собакой!
– Рауф, послушай, нам непременно надо через дорогу. Мы должны перейти через дорогу, прежде чем…
– Собака не отступает, – резко проговорил Рауф. – Собака никогда не отказывает человеку в его просьбе. Она для этого на свете живет. Поэтому, если мне скажут – лезь в воду, я… я должен… я… – Он содрогнулся и замолчал. Потом проговорил: – И все равно я не могу больше выносить эту воду…
– А кстати, куда потом сливают воду? – спросил Надоеда. – Не могу понять, почему она вся никак не вытечет? Наверно, весь слив забит палыми листьями. А лапа уиппета… они ее, наверное, съели. Знаешь, я как-то спросил его во дворе, но он не мог точно сказать. Говорит, они ее забрали, пока он спал. Ему как раз снилось, что его привязали у каменной стенки, а та взяла да и обрушилась. Прямо на него.