И – волшебное правило: носи с собой латексные голубые перчатки. Как только ты их надеваешь, тебя слушают все. Люди не посмеют при человеке в голубых перчатках совать ложку эпилептику в рот или нести человека с открытым переломом куда бы то ни было. Они будут слушать. Я десятки раз оказывал помощь на улице, и люди всегда расступались при виде перчаток. «Тон – просьба-приказ, только просьба-приказ. Это работает». Ты можешь помочь только тогда, когда тебе не будут мешать. Голубые перчатки.
Весь фокус этих простых знаний в том, что ты работаешь, если видишь, что есть поле для деятельности, и не работаешь, когда не надо.
После обучения все получали «укладку», в которой был клапан для сердечно-легочной реанимации, удобная косынка, жгуты, палочка-затяжка, перчатки. Этот комплект я носил с собой года три, ежедневно, и несколько раз он мне пригодился.
Первый кейс.
ДТП. Какой-то азиатский гастарбайтер на двойной сплошной. Кровь горлом, короткие, редкие и сильные судороги, переломы нескольких ребер и – открытый перелом черепа. Рядом – осколочки костей в крови. Скорее всего, это 100 % труп, но, тем не менее, в сознании, с дыханием, так что я начинаю делать то, что должен.
Закрываю рану на голове, порядочно увазюкавшись в крови.
Но в приехавшей «Скорой» – ОБЫЧНАЯ, фельдшерская бригада, которая просто нихуя не соображает, и, под мои крики «какого лешего?», не дослушав вполне себе внятный доклад о травмах и происшествии (во время моей работы свидетели бурно всё обсуждали), парни просто закидывают переломанного человека на каталку, даже не пощупав. То есть, если у него были переломы, они его лишний раз доломали, ухудшили состояние пострадавшего.
Второй кейс.
Пью кофе на летней веранде кафе, слышу удар и звук падения. На тротуаре бьется в судорогах пацан лет восемнадцати. Кладу его на бок, куртку под голову.
Подскакивает какой-то продавец шаурмы (опять гастарбайтер), пытается – классика – сунуть парню в зубы ложку. Останавливаю его. «Я врач», – гордо заявляет продавец шаурмы. «Ложку себе засунь знаешь куда, врач?» – отвечаю я, натягивая перчатки (и, кстати, сделал это поздно). Парень тем временем приходит в себя.
– Привет. У тебя был судорожный припадок. «Скорую» уже вызвали. Пожалуйста, не вставай.
– А где я?
– Таганская площадь.
– А что случилось?
– Тебя вырубило, ты, видимо, еще головой ударился, когда падал.
– А где я?
– На Таганке.
– А что случилось?
Ретроградная амнезия такая забавная штука. Выясняю, как его зовут, нахожу номер телефона отца и отправляю на «Скорой» в больничку, сообщив отцу, куда его везут.
Третий кейс.
Тоже ДТП.
По дороге на поиск вижу, как ехавший по встречке квадроциклист красиво встречается с отбойником, пролетает метров 20, шлепается (повезло – отдельно от квадрика) и немножко проезжает по обочине, распластавшись по ней всей площадью тела.
Сознания нет, дыхание в порядке. Квадрик дымится посреди Новой Риги.
Осмотр: сука, целый, как яичко, ничего не поломал.
Накидываю ему воротник, прошу товарища контролировать (т. е. следить, если пропадет дыхание или сердцебиение), а сам вызываю службы (товарищ попался тупенький, было ясно, что сам не вызовет быстро). У диспетчера прошу дать все службы – «Скорая», ГАИ, пожарная.
Пока товарищ контролировал «пострада», беру порошковый огнетушитель и засыпаю квадрик. Не хватает. Торможу двоих, выливаем еще 2 огнетушителя. Квадрик перестает дымиться. Засыпаем масло или бензин, натекшие из квадра. Ставим треугольник.
Тут сукин сын приходит в сознание. Пьян, как я в лучшие свои дни. Узнаём, как звать, че пил, с кем. Пытается уйти. Не даем.
Через 15 минут приезжают «Скорая» и ГАИ. Все нормально, ребята работают. Звонят пожарные:
– Алло. А нам еще надо приезжать?
– Парни, вы в себе? Если б тут чето горело, уже было бы поздно!
– То есть уже не надо?
– Приезжайте, ментам поможете. Посреди шоссе квадрик лежит.
– А что горит?
– Квадрик дымился, я залил.
– То есть огня нет?
– Парни, вы или едете, или я в ЦУКС наберу.
ЦУКС, Центр управления кризисными ситуациями, – это вроде штаба; им всегда страшно. Приехали еще через 10 минут.
Вот она, жизнь под новым углом. Ярость. Экспрессия. Пиздец, который приходит как по расписанию.
Новый ракурс – это школа Алексея. Он показывал видео, на котором два пешехода идут вдоль дороги. «Что вы видите? Два человека идут вдоль дороги. А дорога – это линия фронта. Они идут спиной к врагу». Машина сбивает обоих, их отбрасывает в стену. «Две смерти. Потому что нельзя быть спиной к врагу на фронте». Из машины выбегает баба и начинает собирать мелкие обломки машины – кусочки фар, какие-то пластиковые детали. «Из-за этого видео на нее взъелась вся страна. Но она ведет себя типично для шокового состояния. Она – не подонок. Да, она сбила людей и виновна. Но нельзя сказать, что она ведет себя цинично. Потому что у нее – шок. Если такое увидите, не бросайтесь бить морду».
Тебе должно быть похуй, что происходит. Если, конечно, то, что вокруг, тебе не угрожает. Тебе не нужна мораль. У тебя иные цели.
Думаю, такая установка и приводит людей в отряд. Люди устали судить и думать над происходящим. Им нужна цель, бесспорная и понятная. И она есть: поиск и спасение. Ниша без конкурентов на рынке. Партия, в которой любая политика всегда ниже главного.
5. Комиссар: «Ты уйдешь»
Музыка должна быть в кадре. Есть такой принцип у ряда кинематографистов. Она не может помогать режиссеру искусственно, ей следует влиять на героев, сопровождать их, а не просто создавать настроение для зрителя.
Я принимаю этот принцип. Поиски к этому располагают: каждый поиск – это поездка в машине, с радио или с записанной музыкой. Звонки тысяч телефонов с тысячей разных рингтонов. Полет в самолете с плеером. Каждый раз – разные собеседники, разные водители, разные треки.
Февраль, из динамика Ford Explorer звучит РетроFM и песня о том, как «опять сойду с ума, я прошу тебя, постой». В машине – Зид, Татарка и я.
Пропавшая – девочка 17 лет, инвалид.
«У нее что-то с головой», – поначалу говорят родственники, как бы стесняясь слова «олигофрен». Однако Жору не проведешь, и он вытаскивает это слово на опросе. Впрочем, в данном случае диагноз не проясняет всего. Все помнят, что олигофрен – это нечто ограниченное умом, но в реальной жизни с этим никто не сталкивался, поэтому никакой особой тактики нет, и мы просто отправляемся клеить ориентировки. И, мать его, февральская ночь – худшее время для этого, а подмосковный Клин – точно не самое комфортное место. Руки мерзнут, на зубах (которыми рвется скотч) остается липкий налет из клея. Хорошо, что конечная точка маршрута – теплый, хотя и не гостеприимный по своей сути ОВД. К этому моменту у нас уже есть свидетель, который видел девочку. Теперь ее можно «зацепить» и проследить по камерам. Только вот для этого нужен мент – чтобы магазин и автозаправка у места свидетельства дали доступ к видеонаблюдению.
– Ребят, ну раздадим мы ваши листовки, а камеры – ну, вы че? – тянет дежурный опер. – У нас тут убийства, изнасилования… Да она у вас почти совершеннолетняя, че с ней будет?
– Она олигофрен.
– Родственникам привет, пусть смотрят внимательнее.
Ни увещевания басом от Зида, ни мольбы Татарки, ни мои вежливые монологи – не помогают.
– Ребят, я всё понимаю, но я не поеду ваши камеры смотреть… А если сейчас что-то серьезное свалится?
– Тогда и поедешь на серьезное, – втолковывает Зид.
– А если вас из главка попросят, поедете? – спрашивает Татарка.
– А кто у вас в главке?
– Дедов.
Опер начинает собираться.
– Вот вы – не первый день, да? А сколько вам платят?
– Ниче не платят, мы же волонтеры.
– Да брось, скока?
– 40 тыщ за труп, 100 за живого, – угорает с серьезной миной Татарка.
– Ничего себе. А как к вам попасть?
– В основном через своих людей.
– У нас тоже, эх. Вот и меня тесть пристроил… не то бы служил в ППС. Везде все через жопу, а, что за страна…