– Смотри, если человек ничего не помнит, это не значит, что ничего не было, факт, – сказал Томас Лайджу Магану.
– Я сейчас уложу девочку в постель и дам ей кроличьего бульону, – сказала Розали, тоже сердито, со скрежетом отодвинула стул и встала. – Посмотрите на нее. Она даже сидеть не может.
Я чувствовала, что растворяюсь. Мне казалось, что я вода и нет чашки, чтобы меня удержала. Мне казалось, что я крохотная. Я знала, что миру плевать. Внешнему миру, за пределами фермы Лайджа. Мир хочет, чтобы с индейскими девочками случалось плохое. Я так думала, когда у меня выходило думать. Но большей частью я старалась удержать свою тающую голову. Тающие руки и ноги. Я всего лишь девочка, верно ведь? Я была очень рада, что со мной Розали, такая добрая.
Но они все добрые, просто не знают, что делать. А ведь раньше они тысячи раз знали, что делать, в самые плохие времена. Потому они все еще живые и я все еще живая. Была все еще живая, но теперь боюсь, что как-то умудрилась умереть. Что кто-то взял и убил меня. Как же мне после этого встать? Как заполучить обратно свои руки и ноги? Как мне снова стать счастливой, глупо счастливой, каким нужно человеку быть в этой жизни? Стоять на крыльце весенним утром и чувствовать холод в солнечном свете и вместе с тем дальний отзвук лета? Каким глупым ребенком я была – но это самое лучшее, чем только можно быть в мире с тех пор, как он есть. Глупым ребенком, которого любят все вокруг. А что, если это был какой-нибудь неотесанный деревенский олух, заметивший единственные на весь город индейские черные волосы. Может, это и правда был деревенский олух. Может быть. Я все смотрела и смотрела назад, с натугой пытаясь увидеть. О, если это не Джас Джонски – может, для меня и осталась надежда.
– Я не говорю, что это Джас, – сказала я.
И вдруг меня там не стало. Так мне потом передала Розали. Я упала на пол без чувств, и Томас Макналти схватил меня на руки, а Розали велела, чтобы меня отнесли в кровать – глубокую теплую кровать, которую я делила с ней. Розали сказала, что Лайдж Маган поверил моим словам, как Писанию, и пошел в бельевой чулан, и выпустил Джаса Джонски. Джас Джонски вышел, сел на свою шаткую кобылу и умчался прочь.
Через какое-то время явился законник Бриско. Его привез Джо Сюгру в двуколке.
То была лучшая двуколка в округе. Я думаю, Бриско ее купил для своей изысканной жены, а теперь у него осталась только изысканная двуколка, на которой когда-то возили ее изысканность.
В общем, я попросту расплакалась, увидев, как он входит, – в таком состоянии я была.
Он вошел в дверь, как ложка в миску с кашей. В темной комнате его лицо больше не блестело. Розали грохнула кофейник о плиту с непривычной неловкостью – все от волнения при виде такого важного человека.
Он с удовольствием сел в старое дубовое кресло, что Лайдж Маган пододвинул для него к печке. Ведь заморозки всю ночь ярились над сухими луговыми травами. Несмотря на печь, Бриско не стал снимать меховую шапку и шубу. Он поговорил немного о погоде, спросил Лайджа Магана, как идут полевые работы, прокомментировал горестное положение всего вообще в нашем округе, вопросил Господа, знает ли тот, когда сие кончится, и, таким образом отдав дань приличиям, сказал то, ради чего явился. Он сказал, что слышал прискорбные новости о своей работнице, как он меня называл, и решил, что обязан и должен приехать сюда и посмотреть, что приключилось.
– Ну, вы видите, ее сильно напугали, это уж точно, – сказал Лайдж Маган.
– Я слышал. Джо Сюгру мне рассказал, и я был весьма огорчен, – ответил Бриско. – Но счета сами себя вести не могут, и я буду весьма признателен, если Винона вернется на службу как можно немедленней.
Я стояла, застигнутая врасплох, посреди комнаты и прилагала все силы, какие во мне еще остались, чтобы не уронить себя. Нельзя же всю жизнь провести в виде фонтана слез.
– В законе должно быть что-нибудь насчет возмездия, – сказал Лайдж Маган.
– Индейцы не граждане, и закон к ним не относится в той же мере, что и к белым, – ответил законник Бриско.
– Вот так, значит? – произнес Джон Коул – очень тихо, но с доброй щепотью угрозы.
Они смотрели друг на друга и, похоже, обдумывали его слова, а Джон Коул готов был следующим шагом после угрозы взорваться и запылать.
– Сейчас пришла пора смирения и тихой жизни, – сказал законник Бриско. – Лайдж, сколько тебе лет, черт возьми? Это хотя бы Господу известно?
– Не думаю, – ответил Лайдж, как бы желая рассмеяться, но удерживаясь изо всех сил.
Джон Коул, которого этот диалог вроде оттеснил в тень, переступил с ноги на ногу, совсем как лошадь переминается в стойле.
– А мне все сорок будет, – сказал Томас Макналти, хотя, по совести, не знал, сколько ему точно лет. – И я думаю, какой-то негодяй…
Он запнулся.
– Вы думаете – что? – резко спросил законник.
– Я думаю, какой-то негодяй должен ответить за то, чего он сделал с Виноной, раз уж вы спросили. – Томас внезапно обрел речь.
– Я тоже так думаю, – сказала Розали.
Законник Бриско уставился на нее. С удивлением? Нет. Как раз в этот момент Розали решила, что кофе сварился до нужной степени, и принесла его законнику вместе с чашкой, подцепив ее пальцем за ручку.
– Я говорю, надо найти, кто это сделал, пойти и пристрелить его, – сказал Джон Коул.
Томас Макналти и Розали явно были согласны. Томас Макналти развел руки, словно спрашивая: «Ну, мистер Бриско, что вы на это скажете?»
– А что, больше никто кофе не будет? – спросил Бриско. Никто не ответил, и он позволил Розали наполнить ему чашку.
– А патоки нет? – тихо спросил он у Розали, будто в каком-то совсем другом месте, не там, где мы сейчас были.
– У тебя вроде оставалась патока из Нью-Орлеана? – спросил Лайдж Маган у Томаса Макналти, желая, несмотря ни на что, удовольствовать гостя.
– Я ее вылил, – отрезал Томас Макналти.
– Судья, тростниковый сахар будете? – спросила Розали.
– Буду, буду, – ответил Бриско. – Благодарю вас, мисс Бугеро. Только я не судья, к слову.
Розали принесла сахар, сыпанула в чашку, и законник Бриско стал пить кофе.
Пока он пил, он молчал. Все остальные тоже. Каждый крутил у себя в мозгу только что сказанное и недосказанное.
Я не знала, что мне нужно было услышать. Когда ферму накрывает потоп, он валит много деревьев и прибивает к земле посевы, если они уже взошли. Самый страшный потоп – когда все поля до последнего нужно вспахивать заново, боронить; а если сеять уже поздно, значит ты на этот год остался без урожая. Так что, может, после потопа, высушив свои пожитки, поймешь: следующий год будет не такой сытный, как этот. Но ясно, как нос на лице: великую силу потопа, смерча или бури нужно встречать равной великой силой. Чтобы отстроить разрушенное, вернуть на место вырванное с корнями, сорванное с крюков.
Законник Бриско продолжал молча пить кофе.
Глава шестая
Хочу рассказать кое-что про Теннисона Бугеро. Потому что его избили. За то, что он небольшое время сторожил взаперти Джаса Джонски. Так говорили потом: за то, что негр держал в плену белого. Невежды решили, что это значит – негр занесся не по чину. В округе Генри многие, услышав такое, захотели непременно наказать негра. Они умели это делать.
Я была уверена, что Джас Джонски всему городу повествует о своей невиновности. Он входил в кучку парней-ровесников, которые вместе болтались по городу. Болтались и чесали языком.
Давным-давно на равнинах молодые парни из племени лакота тоже сбивались в кучку. Наверно, молодые белые – такие же. Девушки более одиночны. Но все равно я помню, как в племени три дня подряд праздновали, когда девочка вырастала и к ней приходила луна. Я не помню этого слова на языке лакота, но оно означало «луна». Помню песни и танцы, и как молодые девушки гордились. Когда ко мне впервые пришла луна – лет в двенадцать, – я была уже не с моим народом. Я была с поэтом Максуини в Гранд-Рапидс, а Томас Макналти и Джон Коул ушли на войну. Поэт Максуини был черный, как и Розали. Он служил привратником в городском театре и тем прославился, но когда у меня начались лунные дни, я решила, что умираю, и он тоже так подумал. Ему тогда было лет девяносто, мог бы и лучше разбираться в этих вещах. А так у него в дому оказалось два несведущих создания. Он побежал к доктору Гэнли, который жил через несколько дворов от нас, и доктор прибежал бегом обратно вместе с ним, а когда увидел, что со мной, рассмеялся. Он просветил поэта Максуини в этом вопросе и велел порезать старую простыню мне на прокладки. Вот так это было. Ни песен, ни танцев, ни женщин, которые знали бы, что делать.