Сейчас она впервые заговорила о смерти. И о том, что случилось с моими родителями. И благодаря этому мне намного, намного легче искренне сказать ей спасибо, хотя сейчас я вспоминаю, что Джексон тоже не стал увиливать от этой темы. Пусть во всех других отношениях он и придурок, но, говоря о гибели моих родителей, он называл вещи своими именами. И не обращался со мной так, будто достаточно одного резкого слова – и я рассыплюсь на куски.
Наверное, поэтому я все еще продолжаю думать о нем, хотя мне следовало бы списать его со счетов.
Мэйси кивает, глядя на меня тревожным взглядом, отчего мне становится еще хуже.
– Наверное, мне надо распаковать вещи. – Я с отвращением смотрю на мои чемоданы. У меня такое чувство, словно я только что их запаковала, и в эту минуту мне совершенно не хочется доставать из них содержимое. Только не теперь, когда меня так манит моя ядовито-розовая постель.
– С этим тебе могу помочь я, – говорит Мэйси и показывает мне на дверь в противоположной стене. – Почему бы тебе не принять душ и не переодеться в пижаму? А я тем временем прослежу за тем, чтобы тебе доставили обещанный моим отцом суп, потом ты поешь, примешь таблетки и ляжешь спать. Будем надеяться, что, проснувшись, ты уже немного привыкнешь к здешней высоте.
– Это было бы… – Я и правда чувствую себя паршиво, и мне очень хочется принять душ. А также заснуть, ведь я так нервничала из-за предстоящего переезда на Аляску, что всю последнюю неделю почти не спала.
– Наверное, ты хочешь сказать, что это было бы чудесно? – подсказывает мне Мэйси.
– Да, именно это я и имела в виду.
– Вот и хорошо. – Она подходит к своему шкафу и достает пару полотенец. – Пока будешь в душе, тебе принесут сюда горячего супа, и надеюсь, что уже через полчаса ты почувствуешь себя куда лучше.
– Спасибо, Мэйси. От всего сердца.
Ее лицо освещает широкая улыбка.
– Всегда пожалуйста.
Пятнадцать минут спустя я уже вышла из душа, надев мою любимую пижаму – концертную футболку с изображением Гарри Стайлза, выпущенную по случаю его первого сольного тура, и синие флисовые штаны с рисунком из белых и желтых маргариток. И обнаруживаю, что Мэйси танцует под песню того же Гарри Стайлза «Watermelon Sugar».
Одно слово – кисмет.
Мэйси охает и ахает по поводу моей эксклюзивной футболки, как я и ожидала, но в остальном оставляет меня в покое. Если не считать ее настоятельного напоминания о том, что мне надо целиком выпить большую бутылку воды и принять таблетки.
На моей тумбочке стоит миска куриного супа с лапшой, но сейчас у меня уже нет сил что-то есть. Я ложусь в кровать и натягиваю на голову ярко-розовую простыню и ярко-розовое одеяло.
Последнее, о чем я думаю перед тем, как погрузиться в сон, – это то, что, несмотря ни на что, сейчас мне впервые со дня гибели моих родителей не пришлось делать над собой усилие, чтобы не расплакаться в ду́ше.
Глава 6
Мне правда не хочется лепить снеговика
Просыпаюсь я медленно, с туманом в голове и каменной тяжестью в теле. И только через секунду вспоминаю, где я нахожусь – на Аляске, – и понимаю, что наполняющий комнату тихий храп издает Мэйси, а не Хезер, в комнате которой я ночевала последние три недели.
Я сажусь на кровати, пытаясь не замечать доносящиеся до меня непривычные звуки: вой, рык и рев – и даже время от времени истошные звериные вопли. От этих леденящих звуков психанул бы любой, а девушка, выросшая в городе, и подавно, но я успокаиваю себя тем, что между мною и здешними дикими зверями возвышается гигантская каменная стена…
Однако, если честно, мой мозг никак не может угомониться не потому, что здесь, на Аляске, все кажется мне таким чужим. Да, здесь все диковинно, странно, но теперь, когда я заставила себя выкинуть из головы все помыслы о моей прежней жизни, меня разбудило отнюдь не это; я смотрю на часы – 3.23 ночи. И отнюдь не это не дает мне заснуть опять.
Все дело в нем.
В Джексоне Веге.
После того как он проигнорировал меня перед входом в коридор и я почувствовала злость, смятение и такую острую обиду, что мне не хочется признаваться в ней даже себе самой, я смогла узнать о нем только одно – что он самый популярный парень в Кэтмире. И что он устрашающ… кроме шуток. Впрочем, об этом можно было догадаться и не имея хрустального шара.
Но все это не имеет значения, потому что я решила, что больше ничего не желаю о нем знать.
Как не желаю знать и его самого.
Но стоит мне закрыть глаза, и я вижу его так ясно. Его стиснутые зубы. Тонкий шрам, пересекающий лицо. Черный лед его глаз, в которых я на секунду – всего лишь на секунду – смогла увидеть, что о боли он знает не меньше, чем я сама. А может быть, и больше.
И сейчас, сидя в темноте, я в основном думаю именно об этом. Из-за этой его боли я беспокоюсь о нем, хотя мне должно быть все равно.
Интересно, откуда у него этот шрам? Одно ясно – наверняка это было ужасно. Жутко. Мучительно. Невообразимо.
Наверное, поэтому он и был так холоден со мной. Поэтому убеждал меня уехать, а когда я отказалась, в конце концов выдал это свое смехотворное и, должна признаться, немного обескураживающее предостережение.
По словам Мэйси, он устрашающий тип… Значит ли это, что он со всеми ведет себя так, как со мной? А если да, то почему? Просто потому, что он придурок? Или же его боль так велика, что справиться с ней он может, только внушая всем страх, чтобы держать их на расстоянии? Или, увидев шрам и сердитый взгляд, люди сами решают обходить его стороной?
Это ужасная мысль, но мне она абсолютно понятна. Нет, сама я не внушаю людям страх, но хорошо знаю, каково это, когда они предпочитают обходить тебя стороной. После смерти моих родителей почти все мои старые друзья отдалились от меня. Осталась только Хезер. Это потому, объяснила мне ее мать, что гибель моих родителей напоминает им о том, что все мы смертны и что их близкие тоже могут умереть. Как и они сами.
Я понимала, что с точки зрения логики мать Хезер права – они просто-напросто пытались защитить себя единственным известным им путем. Но от этого их отчуждение не становилось менее мучительным. И чувство одиночества тоже.
Взяв с тумбочки телефон, я посылаю Хезер пару коротких сообщений – что мне следовало сделать еще раньше. В них я пишу, что добралась благополучно, и объясняю ей, что у меня горная болезнь.
Затем снова ложусь и пытаюсь заставить себя заснуть опять. Но теперь сна у меня нет ни в одном глазу и в голове неотвязно крутятся мысли об Аляске, школе и Джексоне, сливаясь воедино. Я пытаюсь выкинуть их из головы, но они не уходят.
И внезапно на меня наваливается все разом. Все мысли, которые я гнала от себя, добираясь сюда. О моих родителях, о том, что мне пришлось оставить Сан-Диего и моих друзей, об этом дурацком перелете до Хили. О том, что Мэйси надеется стать моей подругой, о том, как Джексон сначала смотрел на меня, а потом не смотрел, о том, что он мне сказал. О том, сколько одежек мне придется напяливать на себя, чтобы не замерзнуть. О том, что из-за здешних холодов я фактически заперта в этом замке.
Все это сливается в одну большущую карусель страха и сожалений, которая все крутится, крутится в моем мозгу. Ни одну из этих мыслей я не смогла бы сформулировать ясно, ни один из этих образов нельзя отделить от остальных, и моей душой безраздельно владеет сейчас только одно чувство – чувство обреченности, ощущение приближающегося конца.
Когда я так распсиховалась в прошлый раз, мать Хезер сказала мне, что после подобной утраты вполне нормально испытывать эмоции, которые слишком сильны. Стеснение в груди, вихрь мыслей, трясущиеся руки, ощущение, что сейчас на меня обрушится весь мир и погребет меня под собой, – все это совершенно нормально. Мать Хезер психотерапевт, так что кому это знать, как не ей, но сейчас мне кажется, что мои нынешние ощущения все-таки не нормальны.