Мне нравится думать, что с возрастом я обрел бо́льшую способность управиться с травмой, нанесенной тем негативным опытом, не чувствуя нужды ставить перед собой откровенно невыполнимые задачи, чтобы ощутить, что владею ситуацией. Но поначалу это было не так – отсюда наверняка и растут ноги у кошмара, о котором я собираюсь вам поведать.
В том сне все начиналось так, как было в реальной жизни. Я вхожу во флигель и усаживаюсь в унылой приемной. Только вот рядом со мной никого нет. Вообще-то во сне я почему-то знаю, что во всем здании никого нет, кроме меня. И его. Того существа, которое я называл своей матерью.
Я чувствую его присутствие в здании, даже не видя и не слыша его. Это ужасное, тревожное чувство чего-то гибельно-непоправимого дрожит в каждом дюйме стены, кресла и продранного ковра у меня перед глазами. И пусть даже я отдал бы все на свете, только чтобы вскочить и убежать отсюда без оглядки, подальше от этого жалкого ветхого монумента персональному аду сломанных душ, то, что я хочу сделать, и то, что сон позволяет мне сделать, – это совершенно разные вещи. Так что вместо того, чтобы бежать, я чувствую, что встаю, как заколдованный, и медленно, шажок за шажком, плетусь по покрытому какими-то пятнами серому линолеуму пола в сторону палаты, в которой содержится моя мать.
И, даже еще не дойдя до двери, уже слышу ее смех. Пронзительное, безрадостное гоготание, больше похожее на плач по покойнику, от которого стены буквально смыкаются вокруг меня, словно желудок удава. Чем ближе я подхожу к палате, тем отчаянней силюсь повернуть назад, и чем больше силюсь, тем быстрее сон вынуждает меня продвигаться вперед. Когда я наконец подхожу к двери, за которой бессвязно хохочет и лопочет ад моей детской травмы, в ноздри, перехватывая дыхание, ударяет запах мочи и крови, но сон неумолимо и безжалостно вынуждает меня посмотреть на причину всех этих звуков и запахов.
Моя мать, как и в реальной жизни, скрючилась на корточках возле стены своего – его – логова, его грязная больничная сорочка ниже пояса пропиталась до самой кожи от медленно расплывающейся лужи мочи под ней. Когда я вхожу в палату, оно чувствует мое присутствие и поднимает ко мне свое искаженное в недоброй ухмылке лицо.
И тут мое подсознание каким-то образом ухитряется трансформировать и без того ужасные подробности того воспоминания в совершенно жуткую галлюциногенную составляющую кошмара. Улыбка моей матери теперь не просто широкая и маниакальная – она настолько широка, что щеки лопаются, открывая кровоточащие десны, с которых на подбородок и ночную рубашку капают какие-то жуткие густо-красные выделения. Ее руки не просто вскрыты жестокими рваными порезами от самодельной заточки – раны полны гноя и копошащихся в нем личинок. И хотя моя настоящая мать и без того казалась мне высокой по сравнению с моим детским ростом, мать из кошмара настолько высока, что не может выпрямиться во весь рост в своей камере и нависает надо мной, упираясь согнутой в дугу спиной в потолок – паук, уже впрыснувший яд беспомощной мухе, надежно застрявшей в его паутине.
А потом оно испускает дикий вой. Обычно я избавлен от необходимости слышать его хоть сколько-нибудь дольше, поскольку в этот момент обычно просыпаюсь от собственного крика. Но по какой-то причине в ночь после того, как я нашел историю болезни Джо, мой мозг не позволил горлу произвести необходимый звук. Глотку перехватило от ужаса, и я сумел выдавить из себя лишь какое-то испуганное хриплое карканье, пока этот бесконечный мучительный вой гудел и реверберировал у меня в ушах. Как долго это продолжалось, сказать не могу, поскольку время во сне не измеришь даже самым точным хронометром, но психический стресс, который я испытал, был настолько силен, что с равным успехом все это могло длиться и несколько часов.
И все же это оказалось далеко не единственным ужасным сюрпризом, который припасло для меня мое подсознание. Возникло в этом сне и нечто новое, еще более ужасное. Пока я смотрел, как моя мать из сна кричит на меня, липкая жижа под ногами существа, в которое она превратилась, внезапно стала пениться, словно бы закипая. А потом откуда-то из глубин этой загаженной мерзкой лужи вдруг резко взметнулась вверх пара щупалец, которые со страшной силой обвили мою мать. Выглядели они так, будто были сделаны из спутанных черных волосков и окровавленной кожи, но извивались и дергались, словно усики какого-то жуткого внеземного насекомого. Щупальца повалили мать из кошмара на пол, прямо в кипящую жижу, и она вдруг на глазах стала уменьшаться в размерах, ее раны зажили, а на лице появилось выражение той расстроенной любви, которое возникало на нем, когда моя мать – моя настоящая мать – пыталась успокоить меня.
– Милый мой мальчик, – промурлыкала моя мать. – Сладкая моя детка…
Сон не позволил мне и пальцем пошевелить, чтобы хоть как-то помочь ей. Вынудил лишь смотреть, как эти два жутких щетинистых щупальца затягивают мою мать в то, что теперь выглядело настоящим озером из ее собственной скверны. И когда наконец ее голова оказалась у самой поверхности, я услышал тот страшный звук: хлюпающий, клокочущий, отрывистый смех, эхом доносящийся откуда-то из глубины лужи и полный нарастающего безумного садизма, когда щупальца окончательно заталкивали мою мать в ее глубины. Каким-то образом это зрелище заставило мозг освободить горло, и я бешено заорал:
– Мамочка! Мама! Вернись! Ма…
– Паркер! Паркер!
Я ощутил, как меня кто-то трясет, и в какой-то миг сон вылетел у меня из головы. Я понял, что смотрю прямо в осоловелые, очень испуганные, но все равно невыразимо прекрасные глаза Джослин.
18 марта 2008 г.
Привет, ребята! Просто классно, что аудитория растет. И спасибо за отклики. Нет, я больше не могу ничего для нее сделать. Моя мать скончалась, когда я был еще довольно молод, что только усугубляет мою неспособность помочь ей. И эта история на самом деле не про нее. Мне просто было надо, чтобы вы получили представление о моем прошлом.
К счастью, кошмар той ночью больше не возвращался, и к моменту возвращения в больницу я более или менее о нем забыл. Читая историю болезни, я проникся твердым намерением все-таки отыскать какой-то способ лично пообщаться с нашим загадочным проблемным пациентом. Подумывал, как бы проделать это через голову своего руководителя, поскольку знал, что тот решительно пресечет подобные начинания. Проводя со мной ознакомительную экскурсию по отделению, он намеренно даже не заходил в тот конец коридора, где располагалась палата Джо. Когда я спросил его про это, он чуть не оторвал мне башку – велел заниматься моими собственными пациентами и не совать нос в дела других психиатров. «Ты не можешь помочь абсолютно всем!» Так что надо было найти оправдание, чтобы сделать это без его ведома. Но когда я приехал в больницу, то оказался перед лицом нового отвлекающего фактора.
Возле главного входа собралась немалая толпа, в том числе несколько человек, микрофоны и камеры в руках которых безошибочно выдавали в них журналистов. Сразу же заинтересовавшись, что тут происходит, я протолкался сквозь толпу – только лишь для того, чтобы увидеть, как больничную каталку с упакованным в пластиковый мешок телом грузят в полицейский фургон. Обеспокоившись, изучил толпу в поисках знакомых лиц и заметил санитара, которого видел в одной из вверенных мне палат. Пробравшись к нему, я спросил, что случилось.
– Несси умерла. – Его голос прозвучал глухо, словно он находился в миллионе миль от меня. – Говорят, что вчера после вечернего обхода спрыгнула с крыши. Никто не знает, почему, но кто-то из пациентов сказал, что она сделала это, как только закончила… Ну, сами знаете – с ним.