Лет двенадцать назад я вышла замуж за юриста, родила и переехала в пригород. Я давным-давно исчезла из жизни Тоби – с момента моей свадьбы мы, кажется, и словом не перемолвились. Иногда я вспоминала о нем с грустью. Иногда я по многу месяцев не думала о нем вообще.
А потом, в июне прошлого года, у меня зазвонил телефон. Я прибиралась на кухне после ужина. Адам, мой муж, укладывал детей спать. Имя высветилось на экране как ни в чем не бывало, будто этот звонок ничем не отличался от других.
– Тоби Флейшман! – Я выключила воду, вытерла руки и развернулась, облокотившись спиной о раковину.
– Элизабет Эпстайн, – произнес он.
– Боюсь, вы не туда попали. Меня уже давно зовут Элизабет Слейтер.
– Правда? В журнале ты всегда подписываешься «Эпстайн».
– Боюсь, вы не туда попали. Я уже давно не публикуюсь ни в каких журналах.
– Правда?
– Тоби. Тоби! Что происходит?
Он сказал, что разводится и что его психотерапевт велела ему возобновить отношения со старыми друзьями в качестве одного из шагов «возвращения к своей собственной жизни».
– Это она так выразилась, а не я, честное слово.
Нет, развод не был внезапным. Да, к тому давно шло. Да, у него огромная рана в животе и кишки волочатся по полу. Да, Рэйчел забрала квартиру, машину и загородный дом в Хэмптонсе.
– Но что случилось? – спросила я.
– Оказалось, что она чокнутая. Я так искал кого-нибудь нормального и в результате выбрал сумасшедшую. Мы ходили к семейному консультанту. Он сказал, что у нее слишком много презрения. Он сказал, что презрение – один из четырех всадников Апокалипсиса.
– А кто другие три?
– Кажется, один – «не желаю тебя слушать». Да, а другой – манера во всем видеть обвинение и сразу уходить в глухую защиту. Четвертого не помню, честно.
– Может, стервозность?
Адам шикнул на меня из спальни сына. За каким хреном мы покупали огромный дом в пригороде, если в нем нельзя даже пошутить на кухне вечером?
– Я уверена, четвертый всадник – это стервозность одного из супругов.
Последний раз я видела Тоби много лет назад, когда мы с Адамом пошли к Тоби и его жене на ужин, и это был чистый кошмар. Мой милый, вежливый муж пытался поддерживать разговор с Рэйчел об агентском бизнесе, а она отвечала как участница конкурса «Мисс Америка» – полными, законченными предложениями, исключавшими любую возможную дальнейшую реплику, и с бешеной скоростью подавала на стол очередные блюда. Когда ужин кончился, Адам сказал «спасибо» и «до свидания», а я нет. Я только посмотрела на Тоби и вышла.
Но в тот вечер, когда Тоби позвонил, он приготовил длинную жалобную речь о том, что ему пришлось пережить. Эта речь была призвана смягчить мой гнев – мой справедливый гнев – на Тоби, чтобы мы опять могли стать друзьями. «Можешь всё высказать мне потом, – начиналась она. – Я это заслужил. Но сейчас мне очень нужен друг». Вероятно, он надеялся, что на слове «друг» его голос дрогнет и я пойму, что его раскаяние искренне.
Но когда я увидела его имя на экране телефона, случилось кое-что еще. Я вернулась в прошлое, в день нашей последней встречи. При звуках несчастного голоса Тоби в душу хлынули облегчение и любовь, и я сложила все свои обиды в архив, чтобы вернуться к ним когда-нибудь потом.
Я тоже как раз тогда переживала трудные времена. Года за два до того я ушла с постоянной должности в редакции мужского журнала. Я стала «неработающей мамашей». Это временная занятость, исключающая всякую возможность повышения. Но она так старательно отгораживается от «настоящей» работы, что семантически обрекает на полное бездействие, хотя я, конечно, продолжала покупать продукты, готовить, убирать и заниматься детьми. Когда я говорила людям, чем занимаюсь, они отвечали: «Быть матерью – самая трудная работа». Но это неправда. Самая трудная работа – быть матерью и одновременно работать на настоящей работе, с офисным дресс-кодом, проездным билетом, шариковыми ручками и губной помадой. Когда у меня еще была настоящая работа, мне никто не говорил: «Работать на настоящей работе и одновременно быть матерью – самая трудная работа». Нам приходилось молчать об этом, чтобы не внушать неработающим матерям комплекс неполноценности. (Когда-то давно, когда я еще работала, я спросила одну женщину, работает ли она. «А как же, – ответила она. – Я мать». Но я ведь тоже мать! Тогда как называется то, что делаю я?) Но кроме этого: я не нуждалась в стороннем подтверждении того факта, что работать вне дома и одновременно быть матерью – труднее. Это очевидно. Это две работы на полный день. Простая арифметика. Ведь тот факт, что у тебя есть работа, никак не отменяет того факта, что у тебя есть дети; тебя никто не освобождает от соответствующих обязанностей. Заботиться о детях на расстоянии ничуть не легче. Доверить их незнакомой женщине, которая стала нянькой только потому, что непригодна ни к какому другому делу? Это как-то не внушает оптимизма и не позволяет расслабиться. Теперь, поработав в офисе и побыв домохозяйкой, я могу это подтвердить. Сейчас, сидя дома, я могу заявить об этом в полный голос. Но так как я не работаю, меня никто не будет слушать. Неработающих матерей никто никогда не слушает – возможно, именно поэтому мы так старались щадить их чувства.
Ну ладно.
Нельзя сказать, что я бездельничала. Я постоянно сотрудничала с учительско-родительской ассоциацией и была на хорошем счету. Я владела автомобилем, ставя свое удобство выше здоровья атмосферы и будущего нашей планеты. У меня был пенсионный вклад. Я ездила в отпуска, плавала с дельфинами и учила детей кататься на лыжах. Я жертвовала в ежегодный школьный фонд. Я чистила зубы нитью дважды в день и посещала зубного врача дважды в год. Я сдавала мазки с шейки матки и ходила на проверку родинок. Я участвовала в работе книжного клуба, где мы читали книги об угнетении меньшинств. Я посещала физиотерапевта по поводу старой травмы колена, хотя могла бы потратить это время на что-нибудь поинтереснее – но я не хотела, чтобы травма повторилась. Я готовила завтраки. Я ходила на бесконечные встречи мам, чтобы «глотнуть воздуху». Для встреч я надевала джинсы в обтяжку, модные блузки и туфли на высоком каблуке, будто кому-то это было не все равно. Обычно на этих встречах мы ели в ресторанах по соседству с теми, в которые мы ходили с семьями. (А вот встреч пап, на которые мог бы ходить мой муж, в природе не существовало. Предполагалось, что мужчины живут все время, а женщины заперты в клетку, откуда их время от времени выпускают побродить по окрестностям и попить крови свободных людей.) Я проводила опросы – где уроки плавания лучше, в Культурном центре еврейской молодежи или в Еврейском общественном центре. Я записывала детей в футбольные секции заранее, пока туда еще шел набор (то есть на много месяцев раньше, чем нормальному человеку приходит в голову, что ребенка не мешало бы записать в футбольную секцию) и организовала расписание подвозов силами родителей. Я планировала походы детей в гости друг к другу на поиграть, барбекю, визиты к зубному врачу (отдельно к детскому, отдельно ко взрослому), и к врачам по внутренним болезням, и к педиатрам, и к парикмахерам, и на тесты для поступления в школу, и для покупки спортивной обуви, и на кружок по рисованию, и к детскому офтальмологу, и к взрослому офтальмологу, а теперь вот еще и на маммограмму. Я готовила обеды. Я готовила ужины.
– Почему ты все это время пропадал? – спросила я у Тоби.
– Мы с ней ссорились на людях. Мне было невыносимо стыдно. Она могла начать скандалить в присутствии кого угодно.
– А я думала, дело во мне! Все это время я думала – может, она совершенно нормальная, милая женщина, просто невзлюбила меня и настроила тебя против. – Мне вдруг показалось жутко нелепым, что я когда-то в это верила. – Да, она совершенно ужасный человек. Я ее возненавидела с первого взгляда.