С утра прямо на берегу чужаки выложили на землю свои товары. Куски соли в больших плетёных коробах, головки тёмного воска в корзинах и совсем немного пластин лосиной кожи. Выдубленных мягких шкур с пушистым мехом, к огромному сожалению, я не увидел.
Той прохаживался вдоль товара с дурацкой улыбкой и почёсывал волосатый живот.
Белки принесли на берег нашу поклажу.
Чужаки удивились, увидев так много шкур, что-то оживлённо стали обсуждать, и их, вероятно, предводитель – важный, почти на голову возвышающийся над соплеменниками мужчина с первой сединой в окладистой бороде – подошёл к Тою.
Я стоял чуть в стороне от толпящихся людей и не слышал, о чём они говорили. Всё раздумывал, как заполучить хотя бы один комплект меховой одежды, и сокрушался, что такое желание возникло только у меня, расстраивался от мысли, что на обмен этого товара, возможно, какой-нибудь шаман наложил табу. Ведь я предложил Тою не нести сюда обсидиан!
Тем временем между вождями шёл нешуточный торг. Они стали кричать и размахивать руками. Заинтересовавшись происходящим, я подошёл ближе.
Оказывается, чужак решил нас ограбить, предлагая Тою за тюк – а в нём было двадцать – двадцать пять шкурок косуль – небольшую пластину кожи. Наверное, Тою не стоило начинать торг именно с неё, но я его понимал: доспехи ему понравились. А сколько ещё можно сделать полезных вещей, знал только я один, но моего интереса к особо не востребованной одноплеменниками коже ещё в стойбище хватило…
Я подошёл к ним и громко заявил:
– Духи сказали мне, что Той отдаст десять, – показываю чужаку растопыренные пятерни, – за одну!
Сжимаю руку в кулак и выпрямляю указательный палец. Потом направляю его на стопку кожаных пластин. Задрав нос, не торопясь отхожу в сторону.
Той разводит руками, мол, видишь, как оно! Чужак таращит карие выпученные глазищи, потирает ладонью щёку и пытается что-то ответить, но пока только открывает рот. Наконец я услышал его голос, тонкий, почти бабский, визгливый:
– Той, почему мальчик сказал, когда мужчины говорят?
Мне показалось, он специально спросил так коряво. Вчера между собой они непринуждённо изъяснялись речью, наполненной большим смыслом, чем у моих соплеменников.
– Он слышит духов. Они ему говорят.
Чужаку, по всей вероятности, крыть было нечем. Он отдал кожу, как духи велели. Но поглядывать на меня стал так, что даже Муська припадала к моим ногам и шерсть на её загривке вздыбливалась.
Когда Той положил перед ним шкуру и стал выкладывать на неё изделия из обсидиана, подошли и другие чужаки. Но особого интереса в их взглядах я не заметил. Такое равнодушие длилось до тех пор, пока Той одним движением руки не порезал кусочек шкуры, заранее подготовленный для этой цели.
Чужаки оживились, стали брать то пластины с деревянными рукоятками, то наконечники дротиков. Один из них, невысокий коренастый крепыш, попробовал проверить подушечкой пальца нож на остроту и тут же, порезавшись до крови, завизжал. И наши и чужаки засмеялись. Торг пошёл веселее и, судя по довольному выражению лица вожака Белок, успешно.
Сумерки заползли к реке и забрали воду, съели постепенно, начиная снизу, стебли камыша и осоки, поглотили корявые чёрные притопленные кусты и вывороченные корневища с протянутыми кверху острыми крючковатыми ветками, подрезали ольховник, оставив лишь голые прутья-вершинки. В этой полутьме ярко горели костры и пахло жареным мясом. Я грелся у огня и смотрел на круглое лицо вождя чужаков. Оно густо заросло кудлатой бородой, и нечёсаные пепельные космы скрывали лоб.
Наверное, духи нашептали познакомиться именно с ним, а он, к удивлению, и сам, как оказалось, был не против пообщаться. Назвался Ние́ром. Услышав моё имя, усмехнулся и предложил посидеть у костра. К огоньку я присел не сразу. Достав из мешка горшок с чагой, высыпал сухие рыжие щепки на кусочек шкуры. Сходил к реке и, наполнив посудину водой, вернулся.
Выгреб из огня немного углей и поставил на них горшок. Ниер смотрел с любопытством, не более. Интерес в его маленьких, под припухшими веками глазах вспыхнул, когда вода стала закипать. Бросив в неё немного чаги, я достал и чашки.
– Что это? – спросил он.
Я, полагая, что вопрос относится к вареву, ответил:
– Лекарство. Чтобы не болеть и быть сильным!
Он рассмеялся:
– Наша шаманка могла бы многому тебя научить, мальчик. Я хочу знать, кто это сделал?
– Я сделал.
– Духи подсказали?
Ехидная улыбка обнажила его белоснежные, но кривые зубы.
– Они.
– Пусть так. Что ты за это, – он ткнул пальцем в горшок, – и за это, – показал на чашки, – хочешь?
Конечно, я ликовал! Поэтому ответил сразу, без раздумий:
– Одежду, как у тебя!
– Получишь! – также не раздумывая ответил он.
Ниер забрал из моих рук чашку и стал её разглядывать. Потом позвал соплеменника – просто выкрикнул в темноту его имя. Мне послышалось, будто прозвучало – Онай. Хотя «о», брошенное с придыханием, могло оказаться и «хо». Хонай – тоже для имени подойдёт.
К костру вскоре подошёл тот, что порезал палец. Ниер не попросил, скорее приказал Хонаю принести для меня одежду. Тот кивнул и растворился в темноте. Я пока вытащил из хвороста палку и, разломив её пополам, снял горшочек с углей.
Ниер, налюбовавшись чашкой, спросил:
– Зачем тебе зверь?
Муська пристроилась у моих ног, но время от времени вскакивала. Сейчас она тоже стояла, глядя вслед ушедшему.
– Нашёл в лесу. Привык к ней.
Глажу волчицу и не могу скрыть, что мне это нравится.
– Это баловство. Вырастет – в лес уйдёт. Вот зиму назад Ноттой убил свинью, а поросят Хотта забрала и выкормила. Польза была…
«Всё-таки – „хо“! Имя женщины прозвучало намного чётче».
Хотел спросить, чем кормили поросят, но тут же решил, что не хочу говорить об этом. Вот если бы он научил соплеменников шкуры выделывать… Но знаю, что не научит. Молчу…
Коснулся горшка. Уже не горячий. И немудрено, воздух холодный, градусов двенадцать, а может, и меньше.
Плеснул в чашку отвар, передал Ниеру. Он принимает угощение и отдаёт мне пустую. Наливаю и себе.
Выпили по второй, третьей…
Пьём не спеша. Ниер даже снизошёл до похвалы:
– Приятно пить горячую воду. А зимой…
Насколько приятно ему выпить чай зимой, он так и не сказал. О чём-то задумался.
Вернулся Хонай и что-то прошептал Ниеру в ухо.
– Есть для тебя одежда! Пойдём, под крышей наденешь.
Я, понятное дело, с готовностью поднялся. Обрадовался! Дурак старый…
Волчица бежала всю ночь, натыкаясь в темноте на препятствия и преграды, которые замедляли её бег, но не сбивали желания двигаться дальше. И днём ей не стало легче. Река вошла в лес, и бежать пришлось, часто обходя густые заросли. Она теряла из виду людей, сидящих на странном дереве, плывшем по воде.
Осторожно ступая, она вышла из-за деревьев на большую поляну. Несколько минут стояла там, слушая и принюхиваясь. До её слуха доносились глухие голоса мужчин, пронзительные женские и даже тонкий, жалобный плач ребёнка. Она смотрела на высокие, обтянутые шкурами чумы, пламя костров и дым, медленно поднимающийся в спокойном воздухе. Её ноздри улавливали множество знакомых запахов. Но она не стала спешить и улеглась на траву.
Прошёл час, прошёл другой, в её глазах светилась тоска. Она дрожала от охватившего её желания подойти ближе к кострам и найти единственного небезразличного ей человека.
Волчица помнила своих братьев, запах и вкус молока матери – источник тепла и пищи. Но человек, случайно появившийся в её жизни, стал чем-то большим, и воспоминания о нём почти заслонили воспоминания о первых месяцах жизни.
Она не умела мыслить, как люди, но всё, что хотела, было ясным и определённым: найти человека и быть рядом!
Тот восторг и трепет, которые она чувствовала к нему, были сродни восторгу и трепету, которые ощущают дети к родителям.