Прижимаясь к стене животом, я двинул в обход здания. Мельком подумал, что, если сорвусь, то как у Рэмбо в фильме «Первая Кровь» вряд ли получится. Он там сигал на крону огромного дерева, в моем же случае имелись только куцые и невысокие пальмочки. А где-то, помнится, рос у Петра Романовича самый настоящий бамбук. Совсем весело! Как в той черной песенке… А проснулись оне по утру, а на их любимом бамбуке – шашлычками из кенгуру отдыхали любимые внуки. Короче, полный кюл!.. Сплюнув вниз, я отогнал неприятное видение. Негоже вчерашнему инфарктнику сигать на бамбук. Вот и не будем!..
Миновав пару темных окон, я настороженно прислушался. Слух не обманывал, я и впрямь слышал чей-то смех – смех до того знакомый, что губы мои сами собой расползлись в улыбке. Хохотал Джон. Этажом ниже – как раз подо мной. Более тихо – так, что я едва слышал, Вараксин ему рассказывал:
– Ля крэнт по-французски – страх. Наш аналог, догадываешься, какой?
– Неужели кранты?
– Они самые. Тот же подснежник зовется у них персанаж, а гиря – пуад.
– Пуад, в смысле, пуд?
– Скорее всего от этого и пошло-поехало. Этимология вообще интереснейшая штука. Начинаешь копать, и голова кругом идет. Историк, не знающий пяти-шести языков, наверное, и историком называться не может.
– Так это ж какое терпение нужно, чтобы такую прорву языков выучить!
– Терпение по-французски тоже, кстати, интересно звучит. Пасьянс.
– Пасьянс?
– Ну да. Скучно тебе, значит, вот и раскидываешь по скатерти картишки, испытываешь себя на пасьянс.
– Ловко! Это я запомню.
– Еще есть другое забойное словечко…
Глуша голос Вараксина, внизу зашелестела листва, и, продолжая улыбаться, я возобновил путь. Если дети гогочут, значит, с животиками у них все в порядке. Большего мне пока не требовалось.
Цели путешествия я достиг минут через пять. Для этого мне пришлось практически обойти здание кругом. Эта сторона дома также граничила с парком, но главное – я мог видеть море. Несмотря на окутавшую горизонт мглу, несмотря на слепящие фонари, я угадал его все тем же шестым чувством и, лишь мучительно прищурясь, сумел разглядеть далекие корабли. В темноте они походили на залитые огоньками острова. Медленно, почти незаметно для глаз острова перемещались, временами заслоняя друг дружку, удаляясь в туманную ночь и напротив приближаясь к пристани. Я не мог ошибиться. Комната Алисы должна была располагаться где-то здесь. Самый верхний этаж и обязательный вид на море. Было бы идеально, если бы она надумала что-нибудь поиграть, но получилось еще проще. Пройдя несколько шагов, я неожиданно рассмотрел девушку совсем близко. Она сидела у окна, грудью навалившись на подоконник, ладонями подперев остренький подбородок. Молочно-белый абрис обращенного к морю лица, чуть приподнятые плечи. Разумеется, она не могла спать в такой час. Как известно, по ночам Наташи Ростовы предпочитают глядеть в окна. Я замер на месте. Сердце, до этой секунды бившееся размеренно и спокойно, трепыхнулось под ребрами, ударило в стену, к которой я прижимался. На миг я всерьез испугался, что полечу вниз. Должно быть, этот всколыхнувшийся пульс она и услышала. Я не видел, как она поворачивала голову, просто прошла пара секунд, и мы вдруг встретились с ней глазами. Она молчала, а я продолжал обнимать стену, силясь унять расшалившееся сердце.
– Это вы?
Можно было кивнуть, а можно было ответить, что нет, что она ошиблась. Но, увы, вся моя говорливость меня покинула. Так теряет голос вышедший первый раз к микрофону певец. Судорожным движением я дотянулся до окна, поймался за створку, и, только очутившись на подоконнике рядом с ней, кое-как выдохнул:
– Кул, подруга!
– Что?
– В смысле – привет!
– Привет, – шепнула она. Вновь выглянув в окно, скользнула взглядом вдоль обрывающейся вниз стены, скованно выпрямилась.
– Вы же могли разбиться!
– Опять «вы»? Мы же договаривались! – я сглотнул. Горло катастрофически пересыхало. – Что-нибудь попить бы, а?
Она кинулась вглубь спальни, принесла бутыль со стаканом. Либо «пепси», либо минералка, но мне было все равно. Запрокинув бутыль, прямо из горлышка я выцедил добрую треть, не отказал себе в удовольствии побрызгать немного на макушку.
– Уф! Спасибочки! Теперь я снова человек.
– У вас… У тебя на спине…
– Это не горб, не бойся, – я выудил кроссовки с носками, вместе с изжульканным простынным канатом бросил на пол. – Труба, понимаешь, скользкая попалась. Только босиком и можно было взобраться.
Она стояла, не двигаясь, – чистое лицо, лучистые глаза. Я поневоле засмотрелся. Чистое-лучистое – вот уж никогда не замечал, что корень-то один! Впрочем, в грамматических ребусах пусть копаются лехи вараксины, а я сейчас просто глядел на нее, ни о чем не думая, не пытаясь даже предугадать, что скажу в следующую секунду. На этот раз наваждением не пахло, я вполне контролировал себя, и все же снова, как на первом нашем уроке, мне отчаянно захотелось ее обнять – без поцелуев, без слов. Она была маленькой девочкой, нуждавшейся во мне, и это единственное, во что, выслушав Петра Романовича, я поверил сходу, не пытаясь даже усомниться. Все могло оказаться враками, но только не этот взгляд. Я ощутил его в кафе, я готов был подчиниться ему и теперь. Беспричинно, просто как магнит, поднесенный к железу. Это представлялось загадкой, чем-то, не поддающимся никакой логике. Потому что стояла передо мной отнюдь не женщина-вамп и не женщина-королева. Если бы речь зашла об именах, то я бы ее назвал девочка Радуга. Забавно, но «девочка Радуга» по-прежнему смущалась и трусила, не подозревая о том, что самым непостижимым образом все больше и больше забирает надо мной власть.
– Так и будем стоять? – я взял ее за руку.
– А что? – она потупила глаза.
– Ну… Вон у стены, я вижу, пианино. Может, сыграешь что-нибудь?
– Прямо сейчас?
– А тебе запрещают играть по ночам?
– Нет, – Алиса робко улыбнулась. – Здесь специальные ячеистые перекрытия. Можно спокойно играть даже на барабане.
– Ну так давай.
– Что вам сыграть?
– Тебе. Не «вам», а «тебе».
– Что тебе сыграть?
– Неважно. Все, что сама хочешь.
– Хорошо…
Мы стояли, по-прежнему не двигаясь. Наверное, впервые в жизни я смотрел в чужие глаза, не испытывая ни малейшего желания моргнуть. Это напоминало сладкую дрему. Совсем как в далекие морозные времена на железнодорожном посту возле раскаленной киловаттки. Кругом холодина, метель, – и только здесь тепло и уютно. Никуда не хочется, можно сидеть, а можно лежать – лишь бы не выходить из помещения. Ноги мы ставили прямо на киловаттку, отчего подошвы ботинок плавились, приобретая характерный клетчатый узор. Нам было все равно, сказочное оцепенение сковывало почище кандального железа.
Гудок далекого парохода заставил нас очнуться. Алиса вздрогнула, я выпустил ее руку. Она быстро подошла к инструменту и, откинув крышку, торопливо обернулась. Мне показалось, что оборачивалась она даже с некоторым испугом. Словно за те несколько секунд, что она не смотрела на меня, я мог пропасть и исчезнуть.
Улыбнувшись, я шагнул к пианино и присел на высокий табурет.
– Туточки я, здесь, рядом!
– Да, это правда, – шепнула она, а я нахмурился. Интересно, какую байку преподнес ей добрейший папаша? Что вообще она знала о нас, о нашем положении в этом доме? То есть что-то, конечно, должна была знать. Не семь же ей с половиной годков! Впрочем, и это меня уже не слишком интересовало. Алиса была той самой киловатткой, от которой не хотелось уходить. Я чувствовал себя по-настоящему уютно, и легкий дурман кружил голову, как стопка хорошего коньяка.
– Можно, да? – продолжая глядеть на меня, она положила пальцы на клавиши. Я кивнул.
Знакомое воздушное движение, и она заиграла – неожиданно сильно и громко. Первые же аккорды сдавили меня, как слесарные тиски. Мелодия показалась знакомой, и все же я ее не знал. Разумеется, что-то из классики. По крайней мере повторить ее на гитарах пусть даже в самом упрощенном варианте мы бы не осмелились. Уверен, даже маэстро Зинчук в данном случае развел бы руками. Гримаска, мимолетно мелькнувшая на Алисином лице, тоже стало частью музыки. Маленькая пианистка воспринимала мелодию впрямую, понимая изнутри и глубже. Глядя на нее, что-то дополнительное открывал для себя и я. Последние молниеносные аккорды ужалили слух, мелодия оборвалась. Впрочем, пауза не затянулась. Порывисто вздохнув, Алиса вновь заиграла – на этот раз что-то легкое и шутливое.