Трехпалубные деревянные линейные корабли «лежат» на якорях. Паровые фрегаты стоят борт о борт, в сплошной блеск сливаются их новые стальные орудия.
– Sir… Captain…[2] – сказал матрос, подойдя к Сибирцеву. Зачем-то приглашали наверх, в рубку.
– Посмотрите, идет «Гималайа», – встречая Алексея, сказал моложавый капитан, показывая на море. Сибирцеву подали «шпионские стекла». Алексей увидел в овале бинокля шедший к выходу под парами многомачтовый корабль, набитый людьми, длинный и, право, похожий на Гималайский хребет.
– Гигант и быстроходен. Четыре тысячи тонн и машина в тысячу лошадиных сил. Двойной винт. Работал на индийской линии, мобилизован в войну, произвел такое впечатление на Адмиралтейство, что купили для перевозки войск.
Опять британцев куда-то везут на войну…
– Есть еще судно «Great Eastern»[3], – продолжал капитан, – чудовище в девятнадцать тысяч тонн. Шесть мачт. Самое большое в мире. Движется одновременно колесами и двумя винтами. Четыре тысячи лошадиных сил. Но оказался неудобен для коммерции, идет пять-шесть узлов, вдвое тише, чем предполагалось.
С Алексеем все дружественны, обращают его внимание на что-нибудь интересное, показывают новинки. Но он не смеет обольщаться. И не только потому, что по неписаному уставу он обязан соблюдать сдержанность с недавними противниками, тем более с англичанами. Алексей знал и другое, что если с ними заговоришь о России, о том, что делается внутри нашей страны, о крестьянах и, уж не дай бог, о казаках, то неизбежно вызовешь молчаливое отвращение. Это все не для них. Даже русское искусство, литература, театр их не интересуют совершенно, словно их и нет. Тут можно жить только их интересами. Они принимают Алексея как европейца, близкого себе по цвету кожи и привычкам, и только так. Кажется, в нем усматривали исключение, зародыш противовеса нашему самодержавию. Он улавливал и такие нотки, хотя ни единого плохого слова о России не приходилось слышать.
К тому же сам он страстно желал вернуться домой и забыть все, что произошло в Гонконге. С Японией, кажется, проще, но это, может быть, только кажется.
С левого борта видна другая сторона пролива, остров Байт. Башня нового королевского дворца возвышается над лесом. Виктория и ее муж принц Альберт живут напротив морской крепости, рядом с флотом. Виктория, как говорят, предпочитает эту резиденцию Виндзору и Букингему. Ради детей, безопасности, отдаления от возможных городских бунтов.
Офицеры, радуясь близкому дому, говорили с Алексеем оживленней и все показывали. Да Алексей тут и сам был и многое помнит. На Вайте веселые курортные городки с театриками, где офицеры весело проводили время, и со множеством магазинов и лавок, купания на отмелях, а дальше, наверно, фермы, рощи, стада молочного скота, поля, сады и огороды. Есть и особняки, и дворцы, сдающиеся внаем. Любимые места летнего отдыха аристократии. «Эгоистическая чистота», как говорят наши русские, бывающие здесь.
А вон городок Каус: на мысу, на бугре, много низких красных черепичных крыш, издали похожих на божьих коровок. Над ними видна гордая башня знаменитого королевского яхт-клуба. Каждый июль съезжаются сюда яхтсмены. И наши высочайшие особы тут как свои. Царь Николай до войны был избран лордами президентом этого яхт-клуба и, гоняясь на яхте вокруг Вайта, взял на регате первый приз. Вон и двенадцать медных пушечек на широкой полукруглой террасе у подножия лестниц яхт-клуба чуть поблескивают у пролива.
Все это вместе на обоих берегах и есть Портсмут – английский Кронштадт, святая святых владычицы морей. Военно-морской гигант, откуда выходили эскадры на все войны; корабли, одержавшие победы в Средиземном море, Атлантическом океане и Ла-Манше. Со Спитхедского рейда ушел Нельсон на своем трехдечном девяностопушечном «Виктори», одержавший победу при Трафальгаре и павший на палубе своего корабля, смертельно раненный под конец битвы. До сих пор англичане винят в коварстве своих былых противников, утверждая, что те метили в храброго адмирала, мстя за свое поражение. «Терроризм чужд британцам, это не способ наших действий, – говорят они, – мы никогда не бьем противников на выбор». Со Спитхеда и в эту войну эскадры ходили на Кронштадт, Свеаборг и под Севастополь. Тут обитель наших недавних противников, чьими чувствами к России мы не смеем пренебрегать. При виде всего этого и в нас может вспыхнуть отвага русских витязей и память о нашей тысячелетней истории, напоминая о долге и военной чести. Как оборотная сторона выставленного напоказ могущества, Алексею в белизне стен и замков Портсмута чудится Энн с ее крахмальной чистотой, осознанным гуманизмом и верой в людей.
«Но ведь это колониализм, Алеша», – скажут единомышленники в Петербурге. Наташа, сестра Веры, например, осмеет меня. Ее идеал – это беспощадная борьба, уничтожение эксплуататоров, врагов человечества везде и всюду. «И тут, Алешенька, не до сантиментов и не до любования красотой усовершенствованных машин и оружия! Как ты все это совместишь, дружок, в своей душе? Разве ты только начинаешь жить? Пора уж было что-то выбрать. Вспомни о голодном люде!»
Но сейчас невозможно не думать об Энн. Это юное создание с сытыми щечками барышни-англичанки может показаться легкомысленным. Но лишь на миг. Она далеко не проста. Учительница китайских детей в миссионерской школе, автор статей о нравственности китайского народа в журналах Лондона и Эдинбурга. В ней сила духа и стремление к справедливости. Под мощью такой благоустроенной власти и богатства здесь смеют протестовать, желать равенства для всех. У нас самих власть сильна, а военная сила, несмотря на поражение в войне, гораздо могущественней, муштра свирепей, требования к своему народу беспрекословно подчиняться, даже в ничтожных мелочах, жестче и бессмысленней. Что же нам винить их и замышлять для них изменения, когда перед самими непочатый край? Капитан «Дианы» Степан Степанович Лесовский, бывало, так говорил: «Англичан не учите, они сами знают, что делают».
Пройдя портсмутские твердыни, судно вошло в вершину залива.
Вот и Саутгемптон. Масса каменных домов, огромные деревья парка. На берегу непривычно много белых людей. Зелень как в колониях, а нет негров, индусов, китайцев, японцев, масса белых лиц, какое-то белое меловое население, как скалы прибрежных обрывов острова.
Алексей на берегу. Вокруг якорные цепи и канаты уходят в воду. Высокие борта и красные кирпичные пакгаузы. По трапу сошли сначала здоровые, потом сводили и сносили раненых. Рядом, с новенького нарядного парохода, выгружаются пассажиры из Франции. Дамы и барышни в шляпках и легких пальто, дети в мягких платьях и курточках, опрятные господа в цилиндрах. Подъезжают кебы, носильщики тарахтят тележками по камням.
Подали пароконные военные повозки. Из-под навеса на улице Алексею видны только вывески на нижних этажах. И каких тут только нет! Вокруг белые люди, одни лишь белые, и после колоний и плаваний это как-то странно.
В колониях белые редки, и среди массы цветных белизна их рук и лиц кажется слабостью. Негры, китайцы, индусы представлялись закаленными солнцем и невзгодами.
Белый не в силах так долго голодать, как негр или китаец, он изнурялся и погибал. Алексей видел в Африке и в Америке, как негры подолгу могли не есть и сохраняли работоспособность, как в Кантоне и в Гонконге терпеливо и безропотно сносили невзгоды китайцы. Когда белый в пустыне погибал от жажды, негры стояли длиннейшими очередями, терпеливо ожидая, когда ночью для спасения их подвезут бочку, чтобы получить по чашке воды.