Жарко. Полдень. Тень от сосен хорошая, густая, а всё-таки пот по спине льёт ручьём. Всё чаще Анна отдыхает, откидывается назад, чтобы прислониться к стволу и подышать. Гладит тяжёлый живот, словно успокаивает, уговаривает, и снова принимается за работу. Эх, не потянет скоро она эти походы в лес, а от люльки отказываться жалко. Привыкшие к работе руки ловко щиплют низенькие кустики, раздевая веточки, освобождая от тяжести ягод. Только внутри тяжесть, наоборот, отчего-то нарастает. Якорит Анну к земле, как булыжник мужнину лодку к тёмному дну Катуни.
Где-то далеко всего разок прокуковала кукушка. Суеверная Анна вздрогнула, перекрестилась. Не любит она в лесу быть одна, нехорошо это. Но с мужем спорить – дело немыслимое. Как сказал, так и будет. Это Анна быстро поняла после свадьбы, когда муж не пустил её на девичник, заперев дверь на амбарный замок. Анна плакала, ластилась, уговаривала, как ребёнок строгого отца, – но Остап только молчал и даже не глянул в ее сторону.
Последний раз раздалось слабое «ку-ку», и ноющий с утра живот закаменел и замер. Страх прикоснулся к сердцу ледяной ложкой, зачерпнул из него больно.
– А-ах!.. – Анна вдохнула знойного пекла и тут же нагнулась, выставив руки вперёд, опустилась на четвереньки. – Только не это. Рано же…
Живот застыл, стал непосильно тяжёлым, словно железные лапы мужа сдавили его изнутри. Анна знала его хватку, хватку рук, способных на убийство и звериную ласку одновременно.
Хватка слегка ослабла, но Анна знала: это ненадолго. Несколько минут она тяжело и глубоко дышала, стараясь собрать разбегающиеся от страха мысли. До дома неблизко. Но если схватки будут разгоняться медленно, то можно добрести. Или встретить кого.
Новая схватка – мощная, острая – подкосила ноги. Нет, уходить – немыслимо. Силы быстро уходят. Нельзя их тратить.
Боль нарастает: меньше минуты на передышку. Женщина закрывает глаза и пытается отдохнуть, набраться сил, прижимаясь то к земле, то к тёплым сосновым стволам. «Богородица дева, радуйся», – шепчет в промежутке Анна, и новый поток боли уносит ее.
Сильнее боли – страх. Страх неизвестности. Как долго это продлится? Сколько ей понадобится сил? Хватит ли их? А что, если ребенок лежит не так? Нет здесь никого, кто сказал бы ей, что всё идет хорошо, что она справится. Анна не знает, выдержит ли. Кто она, Анна знала со слов матери, мужа, братьев. А что может она одна, без никого?
– Мама, мамочка, – по-детски зовет женщина, стоя на четвереньках и вцепившись в сосну руками, – помоги мне!
Воздух словно застыл от жары, и Анна не замечает, как погружается в вязкое марево. Схватки всё так же сильны, но она словно не здесь, боль доходит до нее сквозь толстую пелену. Последний глоток воды из мужниной фляги не оживляет запечённых губ и горла. Сосны качаются в самом верху, чёркают недостижимыми макушками синее небо. Они словно плывут, и Анна плывет за ними. Стоя на четвереньках, Анна раскачивается из стороны в сторону, охая и подвывая, вторя своей боли.
– Давай, Нюта, давай, – шепчет она своё детское имя, – ты можешь, доченька, ты сильная.
Словно ушат воды плеснуло на землю.
– Воды отошли… Видать, близко, – как-то поняла Анна и, следуя необъяснимой звериной чуйке, развернула своё тело на корточки, на расстеленной по земле юбке.
В деревне, да и в городских роддомах рожают лёжа на спине, но инстинкт толкает Анну к иному положению. Боль потуг проходит сквозь неё стихией – потоком, разрывающим дамбу. Дает перевести дух и накатывает снова, в разы сильнее.
Анна взвыла. Голос взвился вверх и потонул в верхушках сосен, оставив долгое эхо. Ещё и ещё раз, напрягая всё существо, из последних, неизвестно откуда берущихся сил…
Лес вокруг затаился, дрожа в ожидании. Каждая иголка будто бы знала, что в Смолистом бору рождается жизнь.
Последний, почти звериный вой Анны слился с криком младенца, извещая мир о том, что женщина стала матерью.
Анна трясущимися руками подхватила из-под себя и прижала к животу скользкого, крошечного, синеватого-красного младенца. Девочка. Чистой нижней сорочкой обтерла ее личико: слепленные глазки, крошечный нос и требовательный кукольный рот. Откинулась назад, прислонившись к тёплому стволу сосны. Прижала дитя покрепче к животу и закрыла глаза. Могучая сила разливалась по венам, ударила в голову, ручейками потекла в обе груди.
Условленный выстрел в лесу известил Анну о приближении мужа. В деревенской церкви на погосте зазвонили колокола.
Ночь перед Рождеством
Накануне светлого праздника дома было грустно. Пили с Нового года, и к Рождеству тёмное, похмельное марево стояло даже в сенях. До самого Крещения домой идти не хотелось.
Дядя Леша и Николай были запойные, тётя Нина, мамина сестра и жена Николая пили хоть и не много, но хмелели по-бабьи быстро и совершенно отупевали. Отец пил с утра, со всеми многочисленными соседями, что неделю не вылезали из-за стола, но долго не пьянел: твердый, как скала, он молча подливал водку, стекленея глазами.
Было душно, и тесно, и очень нечисто, и накануне Всенощной разговоры за столом велись такие, хоть плачь.
Николай, пьяный с 30 декабря, поднимал стакан и, на мгновение задумавшись, провозглашал:
– Ну, давайте, что ли… за Христоса.
Дядя Леша, вынырнув из собственной подмышки, громогласно гаркал:
– Будем здоровы! Христос Воскресе!
– Дядя, – не выдержав, вмешивалась Настя, – сегодня Сочельник. А Распяли Христа на Пасху…
– Умер, что ли..? – опускал стакан дядька.
– Ой, ну даешь, – взрывалась клокочущим хохотом грузная Нина и обводила родню соловыми глазами.
– Мученической смертью, – еле слышно отвечала Настя.
– Эх, ну пусть земля ему будет пухом, – сочувственно и как-то смущенно бормотал дядька, крякал и снова сникал.
Настя вспыхивала от такой дикости, в носу щипало от близких слёз.
– Ну, хватит… – бормотал Николай. – Будем здоровы!
И все согласно поднимали рюмки.
Настя выходила в сени и, пряча слёзы, шла в коровник. Это было единственное место в доме, где можно было скрыться от тяжёлого духа и пьяных глаз.
Здесь, среди тёплого запаха сена и коровьего дыхания, мирного свиного похрюкивания за стенкой, она успокаивалась. Когда-то скотины было много, и Настя, совсем ещё маленькая, прибегала сюда играть: всем животным раздавала имена и роли из своих сказок.
Настя выросла, мама умерла, а отец многое распродал и запил – не справлялся. Сейчас остались только несколько свиней, куры да беременная корова Машка, что лежала в дальнем углу хлева.
Настя подошла ближе и протянула руку к тёплой бежевой морде. Машка подняла на неё круглые смиренные глаза.
– Манечка, Маня, – ласково погладила корову Настя, – вот и Рождество приходит…
Машка была коровой немолодой и носила плод тяжело.
– В последний раз телиться будет, – сразу сказал Петр, когда корова понесла.
– А потом? – тревожно спросила отца Настя.
– А потом – суп с котом, – огрызнулся отец.
– Я тебе из Церкви просфорку принесу, Мань, – пообещала Настя и ласково погладила Машкину морду.
Корова отозвалась, подставила влажный нос под хозяйскую руку. Настя сняла со стены тёплую попону и укрыла Машку. Заглянула к свиньям и курам – убедиться, что всё в порядке, крепким плечом навалилась на тяжёлую дверь и вышла во двор.
После тёплого хлева январский мороз ошпаривал щёки, бодрил кровь. Настя мороз любила и всегда старалась вволю надышаться холодным воздухом – он словно вычищал из неё тяжкий домашний дух. Снег, валивший весь день, перестал, и небо прояснилось, словно приподняло чёрный подол бесчисленных юбок и показало свою самую нарядную, праздничную, щедро усыпанную звёздами. Вот и первые мерные удары колокола донеслись с церковной колокольни. По нарядному небу разлился Благовест, собирая на Всенощную.