Почти несомненно в этом случае Кирик Новгородец применял в качестве расчетного инструмента 8-гранную счетную палку, которую еще в 19 веке использовали архангельские поморы, прикладывая к документам и завещаниям – музеи Архангельска, Тотьмы и Чердыни имеют их образцы. 8-разрядное представление чисел и могло порождать иллюзию использования 8-разрядного абака. Серьезные трудности, чреватые ошибками, возникали только при переводе чисел из двоичной позиционной языческой в алфавитную непозиционную христианскую систему исчисления.
– Кстати, а чем 8 ребер счетной палки русского помора, на которых зарубками писалось число, отличаются от 8 значащих разрядов «байта» современной ЭВМ?
– Только тем, что росс-славянин знал их уже в 11 веке, и по наличию 12-тысячелетней предшествующей традиции не видел в этом ничего нового…
Увы, незнание исторического материала, практики собственного народа, сведение всего к «благоспасающей» Троице приводят к тому, что авторы академического издания нередко попадают в положение «в трех соснах заблудился». У г-д Григорьева, Добродомова и иже с ними, что-то плохо с ушами, когда они ничтоже сумняшась, производят слово «хлябь» к в/нем. KLAPPE… Господа, вы не ели «хлеба»? Не «хлебали» «похлебки»? Не слышали о «хлебовом»? Даже М. Фасмер в своем безудержном германизме 1942 года не решился отнести это слово к «в/н» – господин Добродомов, судя по фамилии выходец из священнического сословия, немало в том не сомневается. Остается напомнить вам давнее наблюдение лингвистов 19 века: в немецких диалектах терминология животноводства преимущественно оригинально-собственная; терминология земледелия преимущественно восходит к славянской.
Очевидно, что и г-н Р. Симонов не может и не сможет объяснить русское пристрастие к «косому часу» кроме как потребностями церковных служб – что почему-то не помешало утверждению «равного» часа в западном христианстве уже в 11 веке. К сведению г-на Симонова, резкие колебания в длительности светового дня в высоких широтах России, который необходимо было использовать полностью, задавало очень гибкие границы рабочего времени «от зари до зари», и требовало такой же гибкости от систем его измерения и фиксации. Решением, и естественным, становится переменный размер наложенных на дневное и ночное время постоянных сеток «12 часов», которые равномерно растягиваются или сжимаются по 12-ричной старовавилонской шкале солнечных часов; или по длине тени в русском пастушеском способе измерения времени числом стоп в тени стоящего человека, меняющейся в соответствии с сезоном.
Следует поздравить г-на Р. Симонова с установлением факта бытования «косого часа» на Руси уже в 11 веке по данным Густынской летописи, но не убедительнее ли предположить, что подобный существовал, судя по русскому крестьянскому пастушескому счету времени, уже за сотни лет до таковой, как и до христианских служб вообще.
В 11 веке на поморском Севере начинает становление, может быть уже заложенная в основах в более южных районах, оригинально русская школа навигации, не имеющая аналогов в мировом судовождении, потому что последнее не осмеливалось даже касаться ее проблем, прямо избегая арктические воды: в условиях циркумполярных морей магнитный компас принципиально неприменим, а постоянный арктический день делает крайне затруднительной астронавигацию. В этих условиях русские поморы 11—14 вв. разработали правила и приемы солярной навигации, на основе использования большого солнечного компаса-матки с исчислением времени по длине тени, т.е. являющегося и хронометром одновременно, – в совокупности задававшего курс; что было возможно только при использовании «косого часа».
Насколько мудрей были бы «верхи» и не болели бы 2 раза в год головы у «низов», если бы эта гибкая система сохранилась до 21 века хотя бы только в определении срока начала рабочего дня, вместо европейских установлений начальства о «летнем»и «зимнем» времени.
Как известно, кремлевские башенные часы с «косым ходом» были отрегулированы под современный постоянный час только в начале 18 века, чем, кроме прочего, разрывались национальные связи хозяйственной практики русской деревни, продолжавшей следовать «по зорьке» «косому часу» и русского города, утвердившегося в «колокольном» «постоянном», как и романовское новоевропейское манерничанье разрушило национальную русскую навигацию в северных морях на 200 лет.
Отсутствие или пренебрежение знанием истории социально-культурного явления может далеко заводить исследователя в логическом наращивании исходной ошибки. Оперируя материалами хрономантических заимствований с их распределением дней и часов на «добрые», «средние» и «плохие» Р. Симонов особым образом, внеисторически реконструирует «книжную версию» Куликовской битвы по «Сказанию о Мамаевом побоище», сводя содержащуюся там хронометрию сражения и перенос даты всецело на «хрономантические пристрастия автора»; время написания «сказания» он относит «по последним данным» на начало 16 века… Судя по ссылке они преимущественно его собственные.
По «непоследним данным» классического литературоведения «Сказание о Мамаевом побоище» имело сложную многоходовую историю написания. Прообраз «Сказания» «Задонщина» была создана сразу по горячим следам битвы, сохраняя упоение победы не помраченное ни Тохтамышевым, 1382 г. ни Едигеевым 1390 г. нашествиями. Вопреки пристрастной критике Д. С. Лихачева и его креатуры, она имела высокие художественные достоинства, была оригинальна по замыслу: «переписать» заново «Слово о полку Игореве», противопоставив каждому эпизоду нарастающей беды «Слова» эпизод восходящего торжества разрастающейся великорусской победы «Задонщины»; и оформлялась в особом жанре – это не «патетическая поэма» как ее определяет А. К. Леонтьев, а величальное слово к победителям; «слава», исполняемая на великокняжеских пирах, что позволяет предполагать авторский заказ. В своем жанре «Задонщина» совершенна, и сохраняла большую популярность, учитывая узость круга феодальной знати, к которой она адресовалась; 6 копий текста 14 века очень много для такого избранного слушателя и особого характера исполнения придворными скоморохами – предположить величественно-усложненный текст на фоне других собраний просто невозможно. Адресация к горделивой, возвышающейся над рамками обычных отношений и оценок аристократии определила и еще одну особенность «Задонщины» – в ней очень много полнокровного язычества, это подлинно «узорочный плат» ярко расцвеченной Древней Руси; несколько необычный для устоявшихся представлений об особой ориентации или, говоря словами авторов «Древнерусской космологии», «мистико-аскетической идеологии 13—14 веков».
Не ставя задачей рассказать о битве в целом, а славя-живописуя ее участников по нисхождению от Дмитрия Донского и Владимира Храброго до знатных иноков Троице-Сергиева монастыря Александра Пересвета и Родиона Осляби, «Задонщина» дает местами совершенно уникальный исторический материал, например, об участии рязанских и новгородских полков в сражении (он отметается большинством современных исследователей, как «ошибки автора», а стоило бы к нему присмотреться внимательней…); о времени битвы, в субботу на день Рождества Богородицы «с утра до полудня».
В то же время узкий круг обращения, неприемлемость языческих реминисценций христианскому читателю из средних слоев, делали неизбежными появление и других, обращенных к массовой аудитории произведений, выдающимся образцом которых стало «Сказание о Мамаевом побоище»; в оценке которого совпадают и пристрастия средневековых читателей и инвективы современных литературоведов.