Из репродуктора рвется песня-молитва. Отталкиваясь эхом от зданий и смешавшись с выхлопными газами, молитва гулким горячечным маревом плывет над полутемными улицами. Мы идем вдоль большого дворца (вскоре обнаружится вывеска MelliBank). На асфальте у стен дворца разложены одеяла, на них сидят мужчины, женщины, дети – семьи. Они спят, едят и плачут. Маленькая девочка угощает прохожих сладостями. К стенам прикреплены транспаранты, написанные от руки на фарси, и тут же – мелким шрифтом – на ломаном английском. («Аллах любит бедных и людей, которые делают добро». ) От надписей веет неизъяснимым безумием, до просветления истончившимся рассудком. Закусывающие край черной чадры женщины, серьезные мужчины с черными бородами, беспрерывные автомобильные сирены – и надо всем этим летит бесконечная мусульманская молитва.
Мы выходим на какую-то площадь и ловим такси. Таксист говорит по-английски. «Это траур по имаму Али… – объясняет он. – Имам – это духовный лидер. Вот у вас есть Ленин. Он политический лидер. А имам – религиозный лидер в Исламе. Всего их было 12, последний погиб больше тысячи лет назад. А сегодня – третий день траура по первому имаму, по Али. Его убили плохие люди полторы тысячи лет назад», – таксист прерывается, чтобы обругать мотоциклиста (их здесь тысячи, и все они с риском оказаться под колесами безжалостно подрезают нашего таксиста). «Али был очень благочестив, справедлив и щедр к беднякам. Поэтому его очень любят».
В дни траура по имамам тегеранские лавочки и магазины бесплатно кормят бедняков и раздают одежду. Поэтому-то все эти люди и съехались сюда и ночуют теперь у стен одного из главных иранских банков. Молитва, доносящаяся из репродукторов, называется плачем по имаму Али.
«Shit! Oh my God! Crazy!» – не переставая ругаться на сумасшедших персидских коллег, таксист по имени Мортеза привозит нас в квартал очень дешевых отелей и гестхаусов, рядом с железнодорожной станцией. Здесь ночь стоит всего 60 000 риалов (около 5 долларов), никто не заглядывает в паспорта, а на ресепшн сидят люди, скорее похожие на торговцев наркотиками, чем на гостиничных служащих. Единственное условие – заплати заранее. И ночуй, сколько хочешь – будь ты хоть Джордж Буш (он здесь главный национальный враг) … Записав телефон Мортезы, мы идем спать.
Утром мы быстро убрались из смрадной ночлежки, купили хлеба и сока и встали завтракать в тихом переулке, и тут… подъезжает полицейская машина. Легкий взмах пальцев правой руки, направленной ладонью вниз. Этот характерный жест означает «иди сюда». И именно его использовал молодой полицейский перс, выглядывая из своего автомобиля и подзывая нас к себе. Странный, непонятный жест. Для русского он вполне может означать «стой на месте». Но мы уже не первый день в Персии, и поэтому знаем, что к чему…
Парню явно не понравилось, что мы ели на улице днем в Рамадан. Высунувшись из открытого окна машины, он красными глазами смотрел на нас и агрессивно лопотал что-то про документы… Под ногами у него лежал автомат Калашникова. «We don’t speak farsi!» – безапелляционно заявил Чурочкин. «We are just going to the hotel room! Ok?» – добавил я. Сработало. Слово «ОК» оказывает на персов магическое воздействие.
Чудо или удача, но мы быстро нашли недорогой и тихий отель без единой англоязычной вывески. Комната в прямоугольном дворе, напоминающая сараи, которые можно снять в Коктебеле. На удивление приятная. Черноусый хозяин похож на Леонида Филатова и совсем не говорит по-английски, а следовательно не разбирается в визах. Когда мы отсчитали нужную сумму, Филатов наклонил голову (вправо и слегка вперед) и прикрыл глаза. Договорились.
Вечером Мортеза повез нас осматривать достопримечательности. Безбрежный плач по имаму Али неизменным саундтреком проникал везде. Следующая сцена, случившаяся в полутемной дымной чайхане, разыгралась тоже под аккомпанемент плача. В темноте, среди змеевидных трубок кальянов и разноцветных персидских ковров на больших скамьях полулежали люди. Семейный ужин в дымной забегаловке – в порядке вещей. Мы сняли обувь и влезли на одну из лежанок.
К кальяну принесли сладкий чай, финики и специальную сладость под названием «зулубия» – иранцы готовят и едят ее во время Рамадана. На нас смотрит важный и подтянутый усатый военный. Кажется, вот-вот – и он, улыбнувшись, прикажет отрубить мне голову. «Это плохой человек, – вполголоса рассказывает Мортеза. – У него было сто жен. Его имя шах Насреддин». Военный, не меняя выражения лица, в упор смотрит на нас эмалевыми глазами с колбы кальяна.
На самом деле, как я узнал уже гораздо позже, в Москве, этот шах был очень образованным человеком, много путешествовал по Европе (о чем написал несколько книг) и пытался в Персии конца XIX века провести реформы наподобие тех, которые за двести лет до него провел в России Петр I. За что, в конце концов, и поплатился. Персы гораздо более непокорны, чем русские…
Я поднимаю глаза вверх от Насреддина, и внезапно меня накрывает. Все вокруг становится таким же эмалевым и невыносимо терпким – впервые за все время нашего пребывания в Иране я вижу перед собой женщину… Ну то есть я, конечно, и раньше видел здесь женщин, но все они представляли собой бесформенные черные пятна, закутанные в чадру и не удостаивающие никого своим взглядом. А тут… В чайхану вошли трое молодых модно одетых иранских парней, а с ними – девушка. На ней нет чадры, голова почти полностью открыта. Светлые свободные штаны, кроссовки и черное платье. На переносице – маленький белый пластырь (среди персов распространены пластические операции по изменению формы носа).
Я в плену. Казнь не отменили.
Я пытаюсь придти в себя от внезапного культурно-эротического шока, а в это время Мортеза рассказывает кое-что о себе. Несколько лет назад он работал на немецкую туристическую компанию. Возил немцев по Ирану, показывал им достопримечательности. Потом бизнес закрылся, и он вынужден был стать таксистом. «Однажды даже мое стихотворение опубликовали в немецком журнале, – с гордостью продолжал Мортеза. – Дай-ка мне свой блокнот, я сейчас напишу тебе стихотворение! Я сделал его двадцать лет назад!»
Она смотрела мне в глаза. Одновременно сквозь меня и внутрь меня… Глубокий взгляд. Шах Насреддин будто специально подослал ее. Я чувствовал, что падаю куда-то высоко в бездну, в звучащую бездну, из которой доносился плач по имаму Али. Мортеза протянул мне блокнот:
Oh my God: look at meHow easy I am getting oldI am very sadThousand of YearsEven I can not have aloneIn the flying roadsI have a good placeI must take a flameOf light to fly to the sunTo stay thereTo burn to dieMorteza TariВот мой перевод на русский:
О мой Бог, посмотри на меня!Как легко я старею,И как мне от этого грустно…Хотя бы тысячу лет,И тех не дано мне прожить.Но в этих парящих дорогахОдно есть хорошее место,Мне нужно немного пламени света,Чтобы суметь долететь до солнцаИ навсегда там остаться,Сгореть дотла.Мортеза смотрел на меня с каким-то пингвиньим добродушием и отогревал мое обледеневшее под взглядом персиянки сердце. У Мортезы особенный взгляд – зрачки-точки в зеленых близоруких глазах. «Саади…» – почему-то подумал я, глядя в эти глаза. Впрочем, в стране, где поэтам поклонялись как богам, живущим среди людей, встретить именно поэта было не слишком удивительно.
Он заговорил:
– Это стихотворение отражает мою сущность. Если хочешь узнать меня, понять, то пойми это стихотворение. Что-то ты все оглядываешься?!
– Кто эта женщина? Она совсем не похожа на других женщин, которых я видел в Иране!