Постепенно поезд стал чаще заходить в разные городки, и я видел, как играют у путей дети, пока их матери готовят или стирают на ступенях крыльца. Казалось, никто не замечает одинокого ребенка в окне проезжающего поезда. Города становились крупнее и попадались чаще, поля пропали – обширных пустых пространств теперь не было, только все больше и больше домов, выстроившихся длинными рядами, а еще дорог, машин и рикш. Здания становились выше – и намного выше тех, что я видел в своем городе. Вокруг тянулись вереницы машин и грузовиков, а еще составов на других путях, но главное – всюду были люди, великое множество, больше, чем я когда-либо видел, больше, чем мог представить живущими в одном месте.
Поезд стал сбавлять ход, и стало ясно, что он приближается к какой-то станции. Неужели путешествие подходило к концу? Поезд все замедлялся, пока не стал плестись с черепашьей скоростью, потом дал протяжный гудок и наконец остановился. Во все глаза я смотрел в окно на толпящихся на перроне людей, снующих по нему с багажом в руках. Толпа заполонила станцию, сотни, если не тысячи людей сгрудились у поезда, когда вдруг кто-то открыл одну из дверей моего вагона. Ни секунды не раздумывая, я бросился по проходу и выскочил на платформу. Свобода!
Только когда приемные родители в Хобарте указали этот город на карте, я узнал название места, куда приехал. Даже если мне бы кто-нибудь объяснил это раньше, название ни о чем бы мне не говорило – я его никогда не слышал. А прибыл я в Калькутту – разраставшийся невиданными темпами мегаполис, известный перенаселенностью, загазованностью и чудовищной бедностью, один из самых безжалостных и опасных городов в мире.
Я был бос, а одет лишь в пару замызганных черных шорт и белую рубашку без нескольких пуговиц и с короткими рукавами. Кроме этой одежды, у меня не было буквально ничего. Ни денег, ни еды, ни документов. Я немного проголодался, но это состояние было привычным, так что голод особого беспокойства не доставлял. А вот помощь бы не помешала.
Я, конечно, обрадовался свободе от вагонного заточения, но от напирающей толпы на огромной станции не на шутку струхнул. С дикими глазами я озирался вокруг в надежде увидеть продирающегося сквозь вокзальную сутолоку Гудду, спешащего мне на помощь, будто он мог приехать тем же поездом. Но знакомых лиц не было. Я оторопел, понятия не имея, куда идти и что делать, только инстинктивно уворачивался от людей.
– Гинестлей? Берампур? – выкрикивал я, надеясь, что кто-нибудь подскажет мне, как туда добраться. Но никто в этой толкотне не обращал на меня ни малейшего внимания.
Видимо, в какой-то момент поезд, который меня сюда привез, снова поехал, но не помню, чтобы я это заметил. Да и если бы заметил, запрыгивать в него снова не хотелось – и так я слишком долго был в нем заперт. От страха я застыл на месте, боялся, что, если куда пойду, сделаю только хуже. Не покидая платформы, кричал иногда: «Берампур?» Звуки вокруг меня смешались: люди перекрикивались, звали друг друга, говорили, не переставая, – не разберешь даже, кто что говорит. Большинство были настолько погружены в собственные дела, что ничего вокруг не замечали, только протискивались сквозь эту суматоху к нужным поездам, пытаясь поскорее попасть, куда им нужно.
Изредка кто-нибудь все-таки останавливался послушать меня, но я ничего толком не мог сказать кроме: «Поезд, Гинестлей?» Люди качали головами и проходили мимо. Один прохожий спросил:
– А где это, Гинестлей?
Я вопроса не понял: ну как… это дом. Как мне ему объяснить, где это? Мужчина нахмурился и пошел дальше. По вокзалу слонялось немало детей-попрошаек, выискивающих, чем поживиться, совсем как мои братья. И я был всего лишь одним из них: бедный ребенок, что-то выкрикивающий, слишком маленький, чтобы кто-то остановился его выслушать.
От полиции по привычке старался держаться подальше. Боялся, что меня запрут, как Гудду однажды. Его арестовали за продажу наборов для чистки зубов на станции и посадили в тюрьму. Там Гудду провел три дня, прежде чем мы выяснили, где он. Кондукторы, полицейские, любые люди в форме – после того случая мы их всех сторонились. Мне и в голову не пришло, что сейчас они-то как раз могли помочь.
Я остался на платформе, даже когда она обезлюдела, никто мною так и не поинтересовался. Засыпал, просыпался, не мог придумать, куда идти и что делать. На следующий день, устав и потеряв надежду, я бросил попытки попросить о помощи. Те люди были вовсе и не людьми, а необъятной единой стихией, как река или небо, до которой было не докричаться.
Однако я был твердо уверен, что раз приехал сюда на поезде, на нем же можно и уехать обратно. Дома я знал, что, чтобы куда-то вернуться, надо сесть в поезд на противоположных путях. Но эта станция оказалась конечной, поезда приходили и останавливались, а после отправлялись с того же пути. Раз никто мне не может сказать, куда они идут, сам выясню.
И я забрался в первый же подошедший к платформе поезд. Неужели так просто? Когда поезд тронулся, я смог лучше разглядеть станцию: здоровенное красное здание со множеством арок и башенок, никогда такого большого еще не видел. Размер меня восхитил, но уезжал я с надеждой больше никогда не увидеть ни его, ни его толпы. Однако спустя час или около того поезд дошел до конечной где-то в пригороде. Затем состав перевели на другие пути, и он вернулся на исполинскую станцию.
Я пересел на другой, но все повторилось. Может, нужный поезд отходит с другого перрона? Здесь их было намного больше, чем в нашем городе. И с каждого уходили поезда нескольких разных типов: некоторые внутри имели купе, а проводники помогали пассажирам подняться, в других люди теснились на деревянных сиденьях – я приехал как раз на таком. Число их пугало, но один непременно шел туда, откуда приехал я, значит, надо продолжать попытки.
И я продолжал. Каждый день – день за днем – садился на новый поезд, покидающий город. Чтобы снова не попасть в ловушку запертого вагона, путешествовал только днем. В начале каждой поездки я прилипал к окну с обнадеживающей мыслью: вот, вот, этот отвезет домой! Это здание, эти деревья я видел! Иногда поезд доезжал до конечной и возвращался. А иногда оставался на ней стоять, и тогда я мог застрять в пустом незнакомом месте до следующего дня, когда состав начинал обратный путь. На конечных я отваживался выходить только с наступлением ночи. Крался под ряды кресел на станции, чтобы не заметили, и ложился спать, сворачиваясь для тепла. Повезло, что тогда еще не было холодно.
Я выживал за счет подобранных с земли объедков: арахиса, оставшегося в брошенных пассажирами пакетиках, или недоеденных початков кукурузы. К счастью, хотя бы кран с водой найти было несложно. Да это и не слишком отличалось от моей прежней жизни, так что, хотя я нередко пугался и чувствовал себя несчастным, я знал, как выжить, а желудку было не привыкать. И я учился жить один.
Так я и ездил туда-сюда, перепробовал много платформ и путей, порой казалось, что я узнаю места, а бывало, понимал, что уехать на этом поезде уже пробовал, но, в конце концов, всегда приезжал обратно.
За все поездки никто ни разу не спросил у меня билет. Конечно, я и сам не садился в вагон, если сразу видел в нем кондуктора, – так мы делали дома – но, если кондуктор приходил потом, у меня билет никогда не проверял. Если бы какой-нибудь человек в форме остановил меня, может, я бы и набрался смелости попросить о помощи, но никто этого не делал. Однажды проводник сообразил, что я потерялся, но тогда я этого не понял и поспешил отстать. Мир взрослых казался недосягаемым, так что спасать себя решил сам.