Вот и все. Мы оба сказали правду. Наилучшую из правд - не всю. Мы любим друг друга. Почему бы и нет? Мы оба едем на войну. Почему бы и нет?
Мы оба знаем, что вернемся обратно.
Почему бы и нет?!
Наша любовь была звездопадом. Лавиной в горах она была, буйством стихий, штормом в открытом море. Вечным восторгом; вакханалией для двоих. Все наши ночи я помню телом, душой, трепетом ресниц, дрожью пальцев; с женой у меня никогда не было так. С женой было иначе. Тихо, спокойно; обыденно. Плеском волн, нехитрым щебетом иволги, шорохом осени, когда листья опадают на усыпанную песком тропинку в саду. Сиюминутная вечность, не умеющая говорить о любви вслух. Первый выкидыш, рождение сына, пряжа, властная свекровь, варенье из кизила…
Я вернусь.
-Не сердись, милый… Я же говорила: тебя не оставят в покое. Если бы там, на Парнасе, ты послушался меня, вместо того чтобы с раненой ногой нестись сломя голову в Микены!.. потом это дурацкое посольство…
Она права.
Меня не оставили в покое.
Меня бы не оставили в покое, даже если на Парнасе, залечивая рану, я бы послушался ее и залег на дно.
Со дна подняли бы; вместе с илом и донной мутью.
* * *
…он выхватил моего сына из колыбели. Я сидел у окна талама [2] , раскачиваясь и ту по мыча свадебный гимн, а Пала-мед-эвбеец шагнул с порога прямо к колыбели, и вот: на сгибе левой руки он держит пускающего пузыри Телемаха, а в правой у него - меч. Ребенок засмеялся, потянулся к блестящей игрушке. Паламед засмеялся тоже:
-Выбирай, друг мой. Хочешь остаться? - отлично. Останешься сыноубийцей. Как твой любимый Геракл. Я спущусь вниз один и скажу всем, стеная: «Одиссей-безумец не едет на войну. Он слишком занят похоронами сына, которого зарезал до моего прихода». Мне поверят; ты сам слишком постарался, чтобы мне поверили. Я допел свадебный гимн до конца.
-Оставь ребенка в покое, - сказал я после, вставая со скамьи. - Пойдем. Я еду на войну.
Тогда я еще не знал, что умница-Паламед приехал не один. Оба Aтридa [3] ждали во дворе, с ног до головы увешанные оружием и золотыми побрякушками; и еще Нестор - этот, как всегда на людях, кряхтел и кашлял, притворяясь согбенным старцем; и еще какие-то гости, которых я не знал.
Они беседовали с моей женой и не сразу заметили нас.
-Я спас тебе жизнь, - тихо шепнул Паламед, пропуская меня вперед. - Останься ты дома, хоть безумный, хоть нет, и жизнь твоя будет стоить дешевле оливковой косточки. День, два… может, неделя. И все. Удар молнии, неизлечимая болезнь… землетрясение, наконец. Надеюсь, Одиссей, ты понял меня.
-Я понял тебя, - без выражения ответил я.
-Теперь ты будешь меня ненавидеть?
-Нет. Я буду тебя любить. Как раньше. Я умею только любить.
-Наверное, ты действительно сумасшедший, - вздохнул Паламед.
Я не стал ему ничего говорить. Он просто не знал, что такое - любовь. Настоящая любовь.
* * *
-Ты задумался, милый? О чем?
-О своей печени. В которую рано или поздно ткнет копьем проворный троянец. Я буду лежать на берегу Скамандра, и твоя рука невидимо для живых утрет мне смертный пот со лба. Как ты думаешь, может, мне стоило бы заранее составить песню об этом? Иначе с площадных горлохватов станется все переврать… Пылью власы его густо покрылись; скорбели герои над мужем, память о коем останется жить, пережив его бренное тело…
И тут она расплакалась.