– А вы, Остриков, хорошо знаете попа Сухарева?
– Так его у нас все знают, товарищ сержант.
– Я не про всех, а про вас спрашиваю. С этой… его домработницей вы же знакомы.
– Да было дело… Три года назад тоже арестовывал гражданина Сухарева. Сигнал поступил… Начальство велело отреагировать.
– И что же?
– Подтверждений контрреволюционной деятельности не нашли. Освободили. Да и то сказать, старый он уже, годов под семьдесят.
– Недоработка! – упрекнул чекист. – Ничего, доработаем.
– Так-то он, отец Палладий… – Милиционер откашлялся. – Я говорю, так-то он старик неплохой, хоть и из враждебного класса. Знахарством владеет, помогает, если кто захворал. Сапожному ремеслу навычен, починкой обуви зарабатывает. Церкви-то все закрыты, поповской службы ему нет…
О том, что отец Палладий через какие-то свои тесные отношения с отмененным советской властью Богом и с помощью воды из святого источника поднял на ноги его трудно болевшую младшую дочку, которую жена тайком от лишних глаз и сельского начальства возила на колхозной лошади в дом к священнику, Остриков счел нужным не докладывать товарищу сержанту.
– Знахарство, сапожное ремесло… Как вы не понимаете, Остриков. Это все для отвода глаз. Вот смотрите. – Чекист показал на пса, который немедленно отскочил и зарычал на него. – Если эта тварь выглядит как собака и лает как собака, значит, она псина и есть. Причем зловредная. И мы не имеем права оставлять дикого пса среди людей, потому что рано или поздно он начнет кусаться.
Сержант замахнулся на животное. Собака разразилась лаем, припала на передние лапы. Казалось, вот-вот бросится.
– Но-но! – Чекист отступал. – Остриков, что вы смотрите! Усмирите его как-нибудь…
– Найда, Найда! – позвал милиционер. – Это сука, товарищ Гущин. Она не укусит, смирная… – Он ласково трепал собаку за уши, оттаскивая от чекиста. – Ну беги, дурашка, беги отсюда. Не мешай нам с товарищем сержантом…
Через пару сотен метров, проделанных в молчании, сержант спросил:
– А откуда это название – Тихонов источник? Это что, фамилия бывшего владельца? По картотеке в селе и округе не значится никаких Тихоновых, ни купцов, ни помещиков.
– Да нет, товарищ сержант, это от древнего монаха Тихона, который наш монастырь основал. Вот вы не местный, не знаете, что и село наше в мирное время звалось Тихоновой Слободой…
– В какое это мирное время?
Чекист остановился.
– Ну… при царе-то, – растерянно сморгнул милиционер.
На лице Гущина отобразилось неприятное удивление – будто он вдруг обнаружил, что спутник у него не доблестный советский милиционер, а какой-нибудь африканский бегемот, совсем непригодный к ответственному делу.
– Выходит, по-вашему, товарищ старший милиционер Остриков, советская власть не мирная? – злым и даже несколько зловещим голосом поинтересовался сержант. Он сузил глаза, пристально вперяя взор в неожиданно открывшееся вредное явление, которое требовало немедленного разъяснения. – Ты кому служишь, Остриков, трудовой рабоче-крестьянской власти или врагам советского народа?!
Милиционер стушевался. Плечи ссутулились, пальцы беспомощно скребли полы шинели. Даже ремень словно обвис на внезапно уменьшившейся фигуре.
– Так ведь… пока всех врагов не выведем, товарищ сержант, война и будет. С врагами нашей советской Родины.
Гущин отмяк. И даже усмехнулся. Подошел, хлопнул его по спине.
– Ладно, Остриков. Мыслите вы верно. Только формулируете как-то… криво. Подучиться бы вам. А теперь идемте скорее. Пока этот поп от нас не удрал.
Не теряя осторожности и бдительности, молодой чекист шел по мерзлой лесной дороге с улыбкой на губах. В последнее время он улыбался редко. Работы было слишком много, она изматывала, надсаживала сердечную мышцу, тревогой истончала нервы: столько врагов! Они проникали всюду, как тараканы в самые незаметные щели. Но Иван Дмитриевич Гущин, двадцати трех лет от роду, знал, его научили в школе курсантов НКВД: как ни хитер враг, советская власть хитрее. Как ни замаскирован противник, он все равно будет раскрыт, разоблачен и уничтожен. И такие, как этот Остриков, воспитанные при старом режиме, не очень-то понимающие учение ленинско-сталинского коммунизма, пускай знают, что советская власть дает всем равный шанс проявить себя: или стать настоящим человеком, строителем светлого будущего, или соблазниться предательством, утонуть в болоте контрреволюции, превратиться в гниль, на которую так падки шакалы мировой буржуазии. Советская власть умеет ненавидеть своих врагов и воздавать им.
– Вы поймите, Остриков, – рассуждал Гущин. – Вот вы говорите – мир, война. На войне просто: приказали убивать – идешь и убиваешь, без всякого чувства. Я знаю, мне один ветеран империалистической рассказывал. У нас, в Советском Союзе, не так. Советский человек должен уметь ненавидеть! Только тогда он чего-то стоит. Вот такой наш мир. Но мы, советские люди, умеем ненавидеть, радуясь. Да, потому что мы умеем побеждать. – Его рука в кармане нащупала сквозь подкладку шинели кобуру нагана. – Завтра праздник, и весь наш народ будет радоваться великой победе Октября. Вы только подумайте, товарищ Остриков, двадцать лет пролетарской революции! Мы в самом начале пути, а сколько уже сделано! Нам завидуют и злобятся на наши успехи, на счастливую советскую жизнь. Завтра наш любимый вождь товарищ Сталин будет говорить и про это, я уверен. Мы с вами будем слушать его выступление по радио и испытывать гордость от того, что на нас возложена ответственная задача – отсекать одно за другим щупальца гидры, которая мечтает задушить и сожрать наше светлое будущее… Не оступитесь, Остриков. Это очень легко – пошатнуться и упасть, полететь в пропасть. Нынче ты друг, а завтра уже враг, и сам не заметил, как это получилось… Поэтому сегодня мы с вами должны постараться обезвредить матерого врага. Хоть он и кажется вам добрым старичком, безвредным попиком. Мы с вами должны еще заслужить наш завтрашний праздник…
3
«Повесть о великом и преславном Стоянии на реке Угре.
Тетрадь четвертая.
* * *
Три версты от обители до воинского становища по заснеженной дороге через лес жеребец прорысил, как мог, бодро. Мирун отставал, жалея свою лядащую кобылу. Когда же поравнялся с остановившимся князем, выругался точно так же, как тот, помянув татарского бога и султанскую матерь. Засыпанная снежной крупой протяжная луговина вдоль Угры, с разбросанными там и сям малыми рощицами, являла печальное зрелище. Тонкий слой снега не мог сполна прикрыть всюду избитую и изрытую землю. Замерзшие кострища, полуобваленные навесы из жердей и еловых лап. Одиноко торчащие сосны – пеньки вокруг них – со сторожевыми гнездами. Приземистая избушка с шатровой кровлей – часовня? Крест с нее снят, чтоб не надругались басурмане. В спешке забытый или брошенный закопченный котел. Ароматные даже на холоде кучи конского навоза. Стая крикливых галок – их унылые голоса кличут зиму, холодят душу.
– Москва струсила! – дал волю гневу атаман. – Князь Иван испугался татарвы!
– Или его убедили испугаться московские бояре, – заметил Мирун. Начальное ошеломление с него сошло, как вода с отряхнувшегося пса. Никакое чувство, пускай самое сильное, не владело Мируном долго.
Но в атамане ярость заваривалась крепко. Быстро выплескивалась вершками, а корешками еще долго жалила, жгла и иссушала нутро.
– Они сто́ят друг друга, вонючий, трусливый шакал Ахмат и робкий, как девка, поджавший хвост Иван! Московцы показали голый зад, и теперь Ахматка станет смелее. Пойдет жечь, кромсать, потрошить московские земли. Поделом! Зачем мы сюда пришли раньше времени, Мирун? Здешние воеводы так же опасливы, как их великий князь. Разве не ясно было, что мы пришли к ним с добрым намереньем усилить их войско? Мои козаки стоят каждый пятерых московских ратных! Полсотни опытных воинов, почитай, я привел к ним. И что?! Отмахнулись, как от комариного писка. Своих чернецов оставили на смерть, и нас заодно! Безоружных, безлошадных…