– Каких это сирот? – Сержант снова заподозрил неладное.
– А монастырь женский тут был, в соседнем селе. Как его закрыли, сестры кто куда подались.
– Ясно. Церковницы, значит. Вы вот что, гражданка. Вы нам зубы не заговаривайте. Отвечайте следствию прямо: где поп Сухарев?
Последние слова сержант произнес нервно, чуть не дал петуха голосом. Отсутствие обвиняемого, ушедшего неизвестно куда до рассвета, начинало его тревожить.
Мать Феодора присела на краешек лавки в горнице – ноги плохо держали. Подняла взор к иконам, сплошь закрывавшим одну стену.
– Не знаю, – покачала головой. Вдруг она обратилась к милиционеру: – Что ж это, Трофим Кузьмич? Опять сызнова?
Тот молча развел руками.
– Сбежал. Не иначе сбежал. – Чекист наклонился к окну. Во дворе осматривать было нечего – это он отметил еще на подходе к избе. Даже сарая никакого не имелось. Только поленница дров, крытая дерюжкой, и скворешник на голой березе. – Остриков, надо сообщить в отделение милиции, пускай поднимают всех на ноги. Далеко он уйти не мог, наверняка где-то в селе скрывается.
– Да куда он денется, товарищ сержант, – осторожно возразил милиционер. – Покойников нынче поминают. По домам ходит, где зовут.
– Каких покойников? – насторожился чекист.
Он наконец снял шапку и оказался совсем юнцом с оттопыренными ушами и белобрысым вихром на вспотевшем лбу. Утерся мехом. Скинул на лавку шинель.
– Димитриева суббота ж нынче, – объяснил Остриков, который был лет на двадцать старше и знал много такого из прежней жизни, о чем юное советское поколение не догадывалось. – Церковный праздник, значится.
– Ну и что? – Сержант не понимал.
– Панихиды по домам служит. За упокой…
Чекист задумался.
– Разберемся… И подождем. Пока проведем обыск. Оружие, нелегальная литература в доме есть, гражданка?
Мать Феодора лишь молча перекрестилась.
– А ордер-то, товарищ сержант? У вас же только на арест…
– Будет ордер. Вы что это, Остриков? У нас все по закону.
Чекист подошел к полке с книгами, стал брать по одной и читать названия.
– Историческое описание Свято-Тихоновой… Успенской пустыни… Ака-фисты… Три-одь… хм… постная… Поповская кулинарная книга, что ль?.. Так, это все подлежит конфискации. Хранение запрещенной церковной литературы…Остриков, упакуйте во что ни то…
Мать Феодора горевала, не показывая, впрочем, вида. Четыре года всего, как батюшка вернулся из архангельских лагерей. Пришел в слободу чуть живой. Так сотрясался от кашля, что келейница думала – не выживет. Едва вы́ходила его. Последний настоятель Тихоновой пустыни, игумен Иона, с которым батюшка делил кров, умер за год до того. Опустелый дом тяготил монахиню. Отец Палладий и сам ожил, и ее вернул к жизни, к земным хлопотам. Но повторный лагерный срок ему уж не пережить. Тогда придет наконец и ее черед предстать перед Господом, отчитаться за все сделанное и не сделанное. Не жаль себя, тому следует быть. А только обидно за батюшек, которые гибнут один за другим невинно. Сколько их уже перешло в вечность – изгнанных, в тюремных узах, в лагерных страданиях, в голодных ссылках, а то и убитых по приговору нелюдской этой власти. Мученики за Христа!.. Да, горечь светлая, скорбь торжествующая… Безбожная власть сама свой конец близит, умножая святое воинство небесное…
– Дочка-то здорова, Трофим Кузьмич?
– Здорова, мать, здорова. – Милиционер замялся с ответом. Виновато отвел глаза и стал складывать книги в стопку, чтобы связать их. – Ты бы и вправду лучше б вспомнила, куда батя… гражданин Сухарев собирался пойти нынче. А то вон товарищ сержант госбезопасности разного чего подумает, нехорошего…
– Не знаю, Трофим Кузьмич, – монахиня поджала губы.
– А это кто такие? – Чекист ткнул пальцем в двойную икону преподобных Сергия Радонежского и Тихона Калужского.
Старцы были похожи, отличить можно лишь по надписям на нимбах и на свитках в руках, да еще по дуплистому дубу, с которым всегда изображали основателя здешнего монастыря.
Мать Феодора коротко объяснила.
– Про попа Радонежского знаю, – кивнул сержант, будто бы даже обрадовавшись. – Большой был поп. Влиятельный. Поддерживал феодальный эксплуататорский режим. Отъявленный монархист-черносотенец… Эту улику я тоже конфискую в интересах следствия.
Он снял образ с гвоздя и передал милиционеру, чтобы подвязать его к изъятой литературе.
– Так… Остриков, нужно искать подпол…
Стук в окно с улицы отвлек сержанта от мыслей о тайниках с оружием в доме.
– Мать Феодора, а, мать Феодора! Здеся ты?.. Опять мой Васька за батюшкой-то на источник увязался! Сладу с ним нету, паршивцем. Сколь раз говорила и веником по спине огуливала… Не слухает! Мать Феодора, ты где там, покажься… Ой!..
Вместо хозяйки в окне нарисовалась лопоухая физиономия сержанта и красные петлицы его гимнастерки.
– Зайдите-ка в дом, гражданка! – поманил он бабу ладонью.
Для надежности сам вышел на двор, вежливо, но настойчиво пригласил войти. Баба робко протиснулась в избу.
– Фамилия, чем занимаетесь?
– Коромысловы мы… колхозница я, на птичнике тружусь.
Баба испуганно поглядывала то на тихо сидевшую в горнице монахиню, то на милиционера.
– А Васька – это кто?
– Сынок мой, младший. В школу ходит. Учится хорошо. В пионеры готовится…
– Ну, это вряд ли, – засомневался сержант. – Если вы, гражданка, не можете отучить сына-школьника, чтоб не увязывался за попом… Так, говорите, они на источник пошли?
– Ага, – закивала баба. – На источник.
– Дорогу знаете?
– Да кто ж ее не знает? Тут недалече, в леске.
– Так. Остриков, план меняется. – Чекист стал торопливо надевать шинель. – Сейчас гражданка Коромыслова проведет нас к источнику, где предположительно скрывается гражданин Сухарев…
– Не, – колхозница затрясла головой, пятясь к сеням. – Не могу. Тесто у меня… обед не сготовлен… Да мне ж на птичник надо! Бригадир-то у нас строгой, за опоздание трудодни не выписывает… Мать Феодора, так я побегла!..
Сержант успел схватить лишь воздух вместо улизнувшей из рук бабы.
– Бестолковая! – ругнулся он. – Я б ей справку выписал, за помощь следствию сполна бы свои трудодни получила… А где этот источник, Остриков?
Милиционер шумно вздохнул, надевая шапку.
– Так в лесу же, товарищ Гущин, – словно бы нехотя ответил, – версты две от села. Тихонов святой источник. Там в прежнее время все воду брали. Теперь-то редко ходят, заброшено там.
– Идемте!.. А вы, гражданка домработница… в случае сокрытия или уничтожения конфискованных улик будете привлечены к ответственности по всей строгости советских законов! Улики временно остаются здесь. Вы меня поняли?
Губы матери Феодоры что-то шептали. Глаза были полны слез. К угрозам она отнеслась без внимания.
Тем временем зимний ноябрьский день вошел в силу. В жемчужно-розовом небе неброско сияло проглядывающее солнце. Морозы стояли уже с неделю. Земля и вода леденели, мерзло хрустела под ногами бурая листва, но снег запаздывал. Голо, черно, скушно было под этим нарядным предпраздничным небом Калужского района недавно созданной Тульской области.
Два представителя органов советского правопорядка бодро шагали по пустой сельской улице. Колхозники работают, школьники учатся… и только нетрудовые элементы тунеядствуют и сманивают на дурную дорожку нестойких в коммунистическом учении граждан, вроде малолетнего Коромыслова Василия.
Они вышли на шоссе до Калуги, миновали мост через скованную льдом речку Вепринку и скоро повернули на лесную тропу. Путь был легок, чист: твердь под ногами аж звенела.
Сержант госбезопасности Гущин оставался серьезен и собран, не позволял себе расслабиться, увлекшись окружающей природой. Он предвидел впереди трудности и даже опасности, которых в его профессии никак не избежать. Арест попа был только малым звеном в длинной цепочке, которую ему самостоятельно – впервые в жизни! – предстояло размотать и вытянуть до самого конца. Да, сейчас нельзя отвлекаться на пустяки вроде живописных видов сельской местности или бездомного пса, который облаял их на мосту и увязался следом. Время теперь такое, ответственное.