И тем не менее, несмотря на все эти глубокие связи, цены в твердой валюте на человеческие тела и органы хорошо известны, а предложение, во многом благодаря огромному населению бедных стран, практически безгранично.
В Египте, Индии, Пакистане, на Филиппинах целые деревни продают органы, сдают в аренду материнские утробы и отписывают права на собственные тела после смерти, притом не только под принуждением, но и в рамках взаимовыгодной сделки. Посредники, занимающиеся торговлей органами (часто это больницы и правительственные организации, но иногда и на редкость беспринципные преступники), стараются купить их как можно дешевле и одновременно убедить покупателей, что органы получены этичным путем. Хотя процесс добычи органов порой внушает ужас и отвращение, конечная сделка часто совершенно легальна и обычно санкционирована стремлением спасти человеческие жизни. Преступления окутаны флером альтруистических идеалов.
В отличие от всех остальных сделок, с которыми мы сталкиваемся в нашей жизни, при покупке на красном рынке мы оказываемся в долгу перед всеми промежуточными звеньями, от источника органов до конечного результата. Пожалуй, нет другой такой сделки, при которой в голове звенел бы этический тревожный звоночек, как покупка органов других людей. Вопрос о том, что следует считать «этическим источником», должен быть серьезно рассмотрен каждым выгодоприобретателем на красном рынке.
Если нам нужно тело для жизни, то как можно расходовать какие-либо органы? Если речь идет о пересадке живого органа, то как больной человек может получить органы здорового? Какими критериями следует руководствоваться, перевозя ребенка из третьего мира в первый? Красные рынки неизбежно имеют довольно неприятный побочный социальный эффект: при сделке плоть всегда движется вверх по социальной лестнице и никогда вниз. Даже без какого-то криминала неупорядоченные свободные рынки подобны вампирам: они высасывают здоровье и силу из гетто с бедными донорами и отдают их органы богачам.
Сторонники красных рынков часто указывают на то, что люди, добровольно продающие свои органы, выигрывают при сделке. Полученные деньги, как предполагается, позволяют им оттолкнуться от глубин бедности и обрести более высокий общественный статус.
В конце концов, разве не нам принадлежит решающее слово в вопросе о том, что делать со своими телами? Логика здесь, вероятно, в том, что собственная плоть – это самая последняя страховка, которая поможет человеку выбраться из отчаянной ситуации. Реальность, однако, такова, что люди, продающие органы и тела, редко могут изменить жизнь к лучшему. Социологи давно знают, что это лишь мечты[3]. Долгосрочных выгод от продажи собственных органов не существует, а риски есть.
Есть лишь одна ситуация, при которой социальный статус человека может вырасти с той же скоростью, что и цена органа на рынке. И это случай, когда тело продается оптом – на международном рынке усыновления.
Для миллионов сирот во всем мире усыновление по крайней мере внешне решает важную социальную проблему. Дети в любом случае уходят с неустойчивых позиций в низах общества и оказываются в финансово стабильных домохозяйствах, где о них будут заботиться. Однако рынок усыновлений, как и всякий другой, регулируется спросом. На Западе, на который приходится большая часть международных усыновлений, предпочитают детей с более светлой кожей, что приводит к расовым предубеждениям в сиротских приютах. В Америке детские дома наглядно демонстрируют общую расовую политику. Белых сирот усыновляют почти моментально, а чернокожие часто живут в приютах до взросления.
Еще хуже дела обстоят в странах, где основным критерием служит не национальность ребенка, а его здоровье. В Индии, Китае, Замбии, Гватемале, Румынии, Корее, на Самоа плохо организованные детские дома, как доказано, препятствуют нормальному развитию детей. Как бы ужасно это ни звучало, в этих странах (да и почти по всему третьему миру) бизнес-модель для усыновлений очень напоминает рынок бананов. Если ребенок или фрукт слишком долго остается в приюте (на складе), на рынке за него едва ли что-то дадут. Только дети, едва попавшие в детдом, имеют возможность найти семью, и приюты часто гребут деньги лопатой за каждое международное усыновление. Хотя дети действительно благодаря этому поднимаются вверх по социальной лестнице, дисбаланс между длительностью содержания и стоимостью продажи ребенка приводит к тому, что агентствам нужна либо очень высокая текучка, либо какой-то новый способ быстро получать детей для усыновления. У этой проблемы есть решения как легальные, так и незаконные.
До 1970-х годов в мире проводились эксперименты по открытой торговле органами. Битвы на тему того, должна ли продажа плоти быть легальной, разгорались прежде всего вокруг крови. В 1901 году венский ученый Карл Ландштейнер открыл существование четырех разных групп крови, чем положил начало эре безопасного переливания. До того переливание крови напоминало русскую рулетку. Вы могли выжить или умереть в муках прямо на операционном столе, пока озадаченные хирурги только чесали бы в затылке, наблюдая за коагуляцией несовместимых групп крови. Открытие Ландштейнера пришлось очень кстати: вскоре началась Первая мировая война, и сотни тысяч прямых переливаний от человека к человеку помогли выжить множеству солдат. К началу Второй мировой войны в банках крови уже накопилось достаточно материала, чтобы она стала настоящим оружием, позволяющим раненым солдатам возвращаться в строй. На взлетевший спрос клиники по сбору крови отреагировали тем, что стали предлагать деньги любому, кто готов сдать пинту[4] крови. Непосредственным преимуществом увеличения количества доступной крови стало то, что врачи теперь могли проводить больше полостных операций: потеря крови перестала быть препятствием. Это привело к многочисленным достижениям в медицине.
Но при этом центры сбора крови стали частью большого бизнеса. К 1956 году американские клиники оплачивали более пяти миллионов пинт сданной крови в год. Через десять лет резервы дошли до шести миллионов. Пункты сбора крови появились в трущобных кварталах всех крупных городов. Они стали такой же неотъемлемой их частью, как сейчас пункты обналичивания чеков и ломбарды. В Индии профсоюзы вели переговоры с правительством о стоимости сдаваемой крови, и вскоре во всех крупных городах Индийского субконтинента появились профессиональные доноры.
Кровавый бизнес спасал жизни, и мало кто задумывался об этической проблеме цепочки поставщиков. Лишь в 1970 году британский социальный антрополог Ричард Титмусс выразил обеспокоенность тем, что подобный рынок создает неравный доступ к медицинской помощи. На Титмусса повлиял этический подход к вопросу, принятый в его стране. Во время Второй мировой в Англии придумали дни донора, и миллионы людей сдавали кровь в помощь солдатам, не ожидая оплаты. Даже после войны в больницах почти никогда не платили за кровь; британцы считали сдачу крови своей патриотической обязанностью. В книге The Gift Relationship («Отношения дарения») Титмусс сравнивал коммерческую систему в США с альтруистической в Англии и делал два основных вывода.
Во-первых, он доказывал, что при покупке крови учащались случаи гепатита, а больницы и банки крови вынуждены были идти на самые жесткие меры, чтобы увеличить приток крови. Купленная кровь была опасной. От нее веяло эксплуатацией. Коммерческий сбор крови заставил государство искать самые дешевые источники из возможных. За кровью стали обращаться к заключенным – эту ситуацию Титмусс уподобил современной версии рабства. Подобная же эксплуатация, по его словам, могла возникнуть и на любом другом рынке, связанном с торговлей человеческими органами.