Между тем историко-партийной литературе свойственна одна любопытная тенденция. В 1930-е гг. из рассказов о революционерах-подпольщиках постепенно исчезает ряд сюжетов: подробности похождений боевиков-бомбистов, экспроприации, убийства штрейкбрехеров, предателей и полицейских агентов, вообще покушения и теракты, транспортировка оружия и прочее – то, что так любили живописать партийные летописцы 1920-х гг. и чем полны были до некоторых пор страницы журнала «Пролетарская революция», выходившего вплоть до 1941 г. Описания всего связанного с техникой революционной работы (способы перехода границы, устройства подпольных типографий, принцип создания гектографа и тем более самодельных бомб) также уходили со страниц публикаций сталинской эпохи. Параллельно тогда же была практически закрыта тема истории террористов-народовольцев, которые хоть и были немарксистами и, хуже того, прямыми предшественниками эсеров, но в 1920-х, а затем в 1960-1980-х гг. вполне успешно вписывались в ряды героев-революционеров. В 1930-х гг. история подполья стала пресной, чинной, состоящей исключительно из штудий марксизма, теоретических споров, публицистики, изготовления листовок, а также моментов, когда большевики возглавляли восстания трудящихся масс (что описывалось преимущественно обтекаемыми фразами об «агитационной и организационной работе»). Было ли это связано с тем, что лично Сталину нечем было похвастаться по части «боевой работы»? Очевидно, такое объяснение не годится, соответствующие эпизоды в биографии Сталина были, а роль его в этом точно так же могла бы быть раздута и преувеличена, как и в любом другом отношении. Кстати, она и преувеличивалась, но, как это ни парадоксально, в той самой негласной, антисталинской устной традиции воспоминаний старых большевиков и меньшевиков-эмигрантов, приписывавшей Сталину участие в тифлисской экспроприации и бандитские рейды по Грузии.
Представляется, что имелась еще одна серьезная причина для умолчаний, не связанная с личной историей советского вождя и его перешедших в разряд «врагов народа» былых соратников. 13 декабря 1931 г. во время большого интервью Сталина немецкому писателю Эмилю Людвигу был задан примечательный вопрос: «Людвиг. За Вами десятки лет подпольной работы. Вам приходилось подпольно перевозить и оружие, и литературу, и т. д. Не считаете ли Вы, что враги Советской власти могут заимствовать Ваш опыт и бороться с Советской властью теми же методами? – Сталин. Это, конечно, вполне возможно»[14]. В самом деле, разве советское правительство, утвердившись у власти, было заинтересовано в пропаганде техники подпольной работы? Не значило ли это на собственных официозных изданиях обучать своих потенциальных противников?[15]
Кроме того, правящей партии следовало позаботиться о своем престиже. Советские руководители претендовали теперь на роль солидных, серьезных государственных деятелей, разве пристало им рассказывать о своем участии в таких делах, как контрабанда оружия или кустарное изготовление бомб? Гораздо благопристойнее был образ партийных публицистов, доблесть которых проявлялась в организации подпольных типографий да смелых побегах из ссылок.
В таком ключе и должна была быть выдержана официальная биография вождя. Уже сложившаяся традиция партийного историописания, декларируемые идейные и моральные ценности большевика, принятый у высших партийцев этикет и стиль публичного поведения задавали достаточно узкие и сложные для исполнителя рамки. Ведь предполагалось, что жизнеописание великого вождя должно стать результатом изучения документальных свидетельств, строгих научных изысканий. Ни в коем случае никто не дал бы сотрудникам Института Маркса – Энгельса— Ленина (ИМЭЛ) прямого задания сочинять и фальсифицировать биографию Сталина. Все участники процесса должны были делать вид (если не вправду верить), что речь идет именно об изучении свидетельств прошлого. Но результат этого изучения должен был совпасть с заранее заданными рамками.
О том, как должна писаться партийная история, Сталин высказался в 1931 г. в статье «О некоторых вопросах истории большевизма: Письмо в редакцию журнала «„Пролетарская революция“»[16]. Сталин критиковал журнал за помещение умеренно полемической статьи, которую он определил как «антипартийную и полутроцкистскую». Автор статьи осмелился сказать, будто Ленин «недооценивал опасности центризма в германской и вообще предвоенной социал-демократии[17], и среди прочего сослался на то, что «не найдено еще достаточного количества официальных документов, свидетельствующих о решительной и непримиримой борьбе Ленина (большевиков) против центризма». Сталин объявил эту претензию совершенно не обоснованной, а наличные партийные документы вполне достаточными, прибавив характерную инвективу: «Значит ли это, что наличия только лишь бумажных документов достаточно для того, чтобы демонстрировать действительную революционность и действительную непримиримость большевиков по отношению к центризму? Кто же, кроме безнадежных бюрократов, может полагаться на одни лишь бумажные документы? Кто же, кроме архивных крыс, не понимает, что партии и лидеров надо проверять по их делам, прежде всего, а не только по их декларациям?»[18] Отсюда прямо следовало, что документы должны не более чем иллюстрировать такую историю, которая нужна партии. Однако в иных случаях Сталин выступал в противоположном смысле, требуя еще и фактической точности. Так, именно за «ряд непозволительных искажений в области истории большевистского движения в Баку, объясняемых несерьезным отношением автора к вопросу о конкретной истории большевизма» он пенял М. Москалеву и Е. Городецкому, авторам двух статей о большевиках в Баку, появившихся в начале 1940 г. соответственно в журнале «Историк-марксист» и газете «Правда»[19]. Примечательно, что адресованное обоим авторам и редакциям письмо Сталина не предназначалось для опубликования, но являлось как бы рабочим указанием, призванным скорректировать их выступления.
При таких условиях задача создания «правильной» биографии вождя становилась практически нерешаемой.
Выходом стала демонстративная «сталинская скромность», важная часть его образа, подчеркивавшаяся пропагандой. По выражению Яна Плампера, автора исследования визуальной составляющей сталинского культа, посвятившего «сталинской скромности» отдельный раздел своей книги, «сложился образ Сталина, находившегося в откровенной оппозиции к своему культу или в лучшем случае неохотно его терпевшего»[20]. В 1935 г. Е. Ярославский просил разрешения Сталина на доступ к архивам ИМЭЛ для составления его биографии. Сталин оставил на письме Ярославского резолюцию: «Я против затеи насчет моей биографии. У Максима Горького тоже имеется намерение аналогичное с Вашим […] Я устранился от этого дела. Я думаю, что не пришло еще то время для „биографии Сталина!!“»[21]. Это был поистине остроумный и дальновидный маневр: Сталин под видом нежелания «выпячивать» свою личность пресекал излишнее любопытство насчет своего прошлого, заодно оставляя себе возможность отбирать то, что сам считал годным для печати. Таким образом, снималась проблема соответствия между неумеренными славословиями, восхвалением выдающейся роли вождя и значительно более скромной исторической реальностью: последней предстояло пока пылиться в архиве.