Весьма примечательны сказанные Сталиным на Политбюро слова о том, что затяжной вооруженный конфликт на Западе создаст условия для «нашего выгодного вступления в войну». Вопрос: против кого? В союзе с западной коалицией против Германии? Нет, конечно. Для этого не стоило городить огород с пактом-39. В союзе с Германией против западной коалиции? Исключается даже по чисто географическим причинам. Правильный ответ – против всей капиталистической Европы, по крайней мере, континентальной.
В Москве не собирались ждать окончания войны на западе, а намеревались, как указывалось выше, выступить как самостоятельная третья сила и, имея союзником измученные войной народные массы континента, превратить ее в общеевропейскую гражданскую войну. В начале июля 1940 г. в одной из бесед Молотов нарисовал воистину эпическую картину грядущих классовых битв. «Сейчас мы убеждены более чем когда-либо еще, – заявил нарком, – что гениальный Ленин не ошибался, убеждая нас, что вторая мировая война позволит нам завоевать власть во всей Европе, как первая мировая война позволила захватить власть в России. Сегодня мы поддерживаем Германию, однако ровно настолько, чтобы удержать ее от принятия предложений о мире до тех пор, пока голодающие массы воюющих наций не расстанутся с иллюзиями и не поднимутся против своих руководителей. Тогда германская буржуазия договорится со своим врагом, – буржуазией союзных государств, с тем, чтобы объединенными усилиями подавить восставший пролетариат. Но в этот момент мы придем к нему на помощь; мы придем со свежими силами, хорошо подготовленные, и на территории Западной Европы, как я думаю, где-нибудь около Рейна, произойдет решающая битва между пролетариатом и загнивающей буржуазией, которая и решит навсегда судьбу Европы. Мы уверены, что победа в этой битве будет именно за нами, а не буржуазией» [17, с. 40].
Речь шла, таким образом, не о превентивной войне против Германии в интересах национальной безопасности, а о классовой атаке на всю капиталистическую Европу, что с этими интересами не имело, конечно, ничего общего.
Деятельность Литвинова по созданию системы коллективной безопасности никоим образом не вписывалась в эти грандиозные планы. Поэтому, как только обозначилась перспектива установления «особых» советско – германских отношений, его энтузиазм по поводу коллективной безопасности стал неуместен, как и он сам: Литвинова сняли с поста наркома, обвинив в англо- и франкофильстве и «непроведении партийной линии» во внешней политике, т. е. линии Рапалло. Учли в Москве и то обстоятельство, что для берлинского режима нарком-еврей был наихудшим выбором на роль партнера по предстоявшим деликатным переговорам. Отставка наркома, который, сожалел Молотов, «случайно жив остался» [18, с. 116], дала сигнал к тотальному кадровому разгрому чичеринско – литвиновского НКИД.[19]
Четырехмесячное изучение всего комплекса советско-германских отношений завершилось 11 августа 1939 г. принятием Политбюро решения «вступить в официальное обсуждение поднятых немцами вопросов». Дорога ко «второму Рапалло», как часто называют договор 1939 г., была открыта. В политическом отношении данный термин представляется уместным. С международно – правовой точки зрения, однако, пакт Молотова – Риббентропа стал третьим по счету в рапалльской линейке документов. Первыми двумя были соглашение 1922 г. и Берлинский договор о нейтралитете 1926 г. Все три документа ведут свою родословную из общего – рапалльского, гнезда. Это видно из содержащихся в них перекрестных ссылок друг на друга: пакт Молотова-Риббентропа признает свое прямое родство с договором 1926 г., а последний – с договором 1922 г. Никак не получается назвать договор о ненападении 1939 г. дитём случайной политической связи! Поезд с германскими реваншистами и кремлевскими ниспровергателями мирового социального порядка, отошедший от раппальской политической платформы в 1922 г., после двух промежуточных остановок в Берлине в 1926 и 1933 годах благополучно прибыл 23 августа в пункт назначения.
Это был закономерный результат. В силу объективных причин каждая из сторон рапалльского процесса – и советская, и германская – могла реализовать свою собственную внешнеполитическую программу только и исключительно в связке с другой стороной, замены которой не существовало. Германский посол в СССР в 1922–1928 гг. Ульрих фон Брокдорф-Ранцау называл это «общностью судеб». В национал-социалистическом Берлине и коммунистической Москве прекрасно сознавали взаимную обреченность на сотрудничество в решающий момент перехода из версальского миропорядка в какой-то иной в результате новой европейской войны. В августе 1939 г. Европа стояла на пороге этих перемен, и «возвращение в Рапалло» стало неизбежным. Как писал Л. Д. Троцкий: «Сталин дождался, наконец, рукопожатия (А. Гитлера. – Ред.), о котором не переставал мечтать в течение шести лет» [19, с. 553].
Между тем, официальная историография не оставляет попыток представить сближение с Берлином как спонтанную реакцию Москвы на неуспех плана по созданию системы коллективной безопасности. По этой версии, последним усилием в данном направлении стали трехсторонние англо-франко-советские переговоры в Москве летом 1939 г., вся ответственность за срыв которых возлагается на западных участников. Поскольку о «спонтанности» нами было сказано достаточно, поговорим теперь об ответственности.
Запрограммированный провал
Как отмечалось выше, идея этих переговоров оформилась к середине апреля 1939 г. То был период наименьшей определенности в отношениях между европейскими центрами силы; поэтому в Лондоне, Париже и Москве сочли разумным «подстелить соломки», т. е. заручиться взаимной поддержкой на тот случай, если договориться с Германией им так и не удастся. Условия оказания такой взаимопомощи и предстояло согласовать в Москве. В то же время обе стороны, – советская и западная, – усаженные за стол переговоров общей для них германской угрозой, мечтали об их срыве в результате достижения собственной сепаратной договоренности с Берлином: столь тяжелым, на грани неприемлемого, был для них успешный, – с формальной точки зрения, – исход переговоров.
Для Москвы военно-политическое окружение Третьего Рейха ставило крест на планах завоевания Европы, поскольку зажатая в эти тиски Германия не рискнет начать большую войну. Если все же Берлин решился бы на войну и проиграл ее объединенной коалиции с участием СССР, то советская зона доминирования ограничивалась Восточной и частью Центральной Европы по образцу 1945 г. После колоссальных жертв, которые страна понесла в годы коллективизации и индустриализации ради подготовки к войне за единоличное господство на континенте, столь невнятный итог неизбежно ставил под сомнение правильность всего внутри – и внешнеполитического курса сталинского руководства.
Еще более весомым аргументом против вхождения в союз с англо-французской коалицией было шаткое внутриполитическое положение Кремля. Вследствие этого, единственным устраивавшим его сценарием предстоявшей войны был такой, который исключал вероятность даже кратковременного вступления иностранных войск на советскую территорию.[20] Военный союз с Великобританией и Францией по определению не мог это гарантировать уже хотя бы ввиду географического положения Германии относительно СССР, а потому имел в глазах кремлевского руководства мало смысла. 2 августа 1939 г. Троцкий писал: «Прежде чем гогенцоллернская Германия пала под ударами мировой коалиции, она нанесла смертельный удар царскому режиму […] Не повторится ли в преобразованном виде этот исторический эпизод? – спрашивали себя с тревогой обитатели Кремля. Они не сомневаются, что коалиция из Франции, Великобритании, Советского Союза, Польши, Румынии при несомненной в дальнейшем поддержке Соединенных Штатов в конце концов сломила бы Германию и ее союзников. Но прежде чем свалиться в пропасть, Гитлер мог бы нанести СССР такое поражение, которое кремлевской олигархии стоило бы головы» [135, c. 143].