Все на свете затерла. Пусто. Не было ничего. Крутила тебя в аду конда проклятая, пользовались. Только яркая лампа над столом раскачивалась. Керосину не жалели. Меты вшивы.
Вита плотнее зажмурились. Пошло оно прочь!
Отступило с легкостью. Жизнь впереди, жуть успеет вернуться, толстыми заскорузлыми пальцами похапать, тело развернуть-вывернуть.
Что помнишь, так тот взгляд перепуганный, сквозь очки, на кончик носа съехавшие. Прапорщик боевой, ветеран. Дите малое. Руки у него тряслись. Укусила его тогда или нет? Тут память подводит, изменяет. И ведь его не спросишь.
Смешной он. Серьезный. Смотришь, как губы поджимает, и хихикнуть хочется. Фуражка на голове крутится, ну точно школьник-голодранец, только рогатки и не хватает. Втюрился в Катерину, как сопляк последний. Разве ж она ему пара? В ней блеску господского восемь пудов, даже когда падалью насквозь провоняется. Вот дурной. Все смущается.
…– Ты на кого смотришь, дочь нефеля?! Кому улыбаешься? Совсем мозг растеряла? В арон меня вгонишь, – грохнула вскинутая на плиту кастрюля, выплеснула жирную волну, повисли пряди капусты.
– Да, мама, разве я улыбалась? Да нужен мне тот хлопец. Що, я возниц не видала?
– Ты глаза-то прячь, дура безумная. И так по ножу ходим. Молва о бесстыдной дочери Якова пойдет – кто тебя, харизу, защитит? О, замуж бы тебя быстрее спровадить. Забились в щель клопиную, приличного жениха за сто верст искать. Все отец твой, упрямец. Свининой торгуем, точно курой кошерной. Ой, хорошо, бабка твоя умерла, прокляла бы меня и внуков своих до седьмого колена. Субботу твой отец забыл, Тору никогда не раскрывает. Ой, спаси нас бог!
– Мама, не начинай. Не старые сейчас времена. Да сходи – не слышишь, Мишука ревет.
Метнулся по кухне подол, шагнула мама к двери, к младшему сыну торопясь. Распахнулась дверь – и чернота за ней. Выгорело все.
Вита получила удар по колену, мигом проснулась. В темноте Катя крутила руку какому-то низкорослому типу. Тот шипел сквозь зубы, лягался. Катя заломила руку круче, в локте чуть хрустнуло, человечек пискнул, напряженно замер, уткнувшись лицом в узел.
– Та угомонитесь вы, чи ни? – заворчали с соседней лавки.
– Спите, спите, – пробормотала Катя, отбирая у прижатого воришки чайник. – Тут от тесноты человеку ногу свело.
Катя сунула чайник проснувшемуся Проту и повела вора к выходу. Человечек тихо скулил, согнувшись от боли, перешагивал багаж и спящих на полу.
– Проспали мы, – прошептал Прот. – Чайник-то почти новый. Вот жалко-то было бы.
Долетел тихий вскрик – Катя ссадила злоумышленника на насыпь.
– Добрая она сегодня, – прошептал Прот.
– То она спросонку. Сейчас на нас нагавкает, – ответила Вита.
Катя, легко перешагивая через узлы и похрапывающих людей, скользнула на место:
– Что, гвардия, дрыхнете как цуцики?
– То я виновата, Катерина Еорьевна. Задремала, – поспешила признаться Вита.
– Ладно уж, додремывайте. Я снаружи пройдусь. Здесь дышать нечем.
– Спи, – прошептала Вита. – Я посмотрю.
– Да чего там, – Прот понадежнее пристроил чайник под боком. – Это ты спи. Часовые мы аховые. Можно и вдвоем спать. Все равно ничего не сделаем.
– Так я руку вовек не заломаю. Был бы наган…
– Ух, ты настоящим стрелком стала, – необидно усмехнулся в темноте мальчик. – Ты отчаянная. Только нам сейчас тихими да смирными надобно быть. Крестись почаще. Тебя крестное знамение не сильно ломает?
– Та я бильше ни в кого не верю. И креститься можу, и сало жевать.