(инстаграм Захара)
Учились мы с сестрой в школе № 10 на площади Маяковского. Из школьного коридора был виден отличный памятник Маяковскому. Напротив моей школы был роддом, в котором, скорей всего, родился в 1943 году Эдуард Лимонов, но тогда я ещё об этом не знал.
Юность
Захар
Юность я провёл в городе Дзержинске. И там Феликс Эдмундович Дзержинский как стоял, так и стоит на центральной площади. Тогда матёрые антисоветчики тоже хотели Дзержинск переименовать, но столкнулись с проблемой – до того, как стать Дзержинском, тут была деревня Растяпино. И на такое даже самые злобные борцы с Советской властью пойти не могли.
А из окна моей школы был виден отличный памятник Маяковскому. Я на него смотрел. Поэтому чего вы хотите от меня. Я дитя эпохи. Воспитанный на примерах Дзержинского и Маяковского, учившийся в школе им. Героя Советского Союза Александра Молева, его бюст у школы стоит. Так что вот.
К тринадцати годам я был совершенно сдвинут на поэзии Серебряного века. Целыми днями я читал стихи и едва не бредил ими. Отец подарил мне печатную машинку и я понемногу собрал антологии русских футуристов, символистов и акмеистов, перепечатывая их собственноручно, двумя пальцами.
Если стихи Маяковского и Каменского (футуризм), Блока и Брюсова (символизм), Городецкого и даже Ахматовой (акмеизм) были доступны, то Мережковского, Белого, Сологуба и Бальмонта, Хлебникова и Бенедикта Лившица, и тем более Гумилёва найти было куда сложнее.
Но я находил.
Во-первых, в разнообразных советских поэтических антологиях, где почти все вышеназванные появлялись время от времени.
Во-вторых, у нас было советское собрание сочинений Корнея Чуковского, и там были, о, чудо, в отличной статье о футуристах – множество примеров футуристических стихов, иные даже целиком; ещё там была статья про Фёдора Сологуба, тоже с целыми стихами в качестве примеров; там я обнаружил блистательную статью про Игоря Северянина – и странным образом влюбился в его стихи, которые собрал в отдельную, собственного изготовления, книжку. Почти всего классического, начиная с «Громокипящего кубка» и года до 17-го Северянина я знал наизусть (сейчас я думаю – с некоторой, быть может, печалью, – что это очень средний поэт).
В-третьих, какие-то редкие издания перечисленных поэтов я обнаружил в запасниках дзержинского Дома Книги, где иногда сидел целыми днями, понемногу прогуливая школу; а что-то к 1987 году начало появляться в периодике.
В любом случае, когда отец прошил и переплёл собранные мною антологии символистов, футуристов и акмеистов – их в России не существовало вообще: собрали их, и начали издавать только лет десять спустя.
Двоюродная моя сестра Саша училась на филфаке – и носила туда мои антологии, потому что других учебных пособий по теме русского модернизма начала века просто не было.
В 1989 году я увидел в кинотеатре работу Алана Паркера «Сердце Ангела» с Микки Рурком в главной роли, и пересмотрел его несколько десятков раз, будучи поражён эстетической безупречностью фильма и явственным ощущением чего-то потустороннего. Рурк там играл гениально.
У сестры Саши был парень – Геннадий Ульянов, носивший прозвище Ганс. Он был музыкантом.
В 15 лет я начал учиться играть на гитаре и сочинять песни – скажем, песню «Вороны» я придумал в 16 лет, записал на аудиокассету, а спустя 25 лет извлёк, немного переделал текст и записал: её исполнил рок-бард Бранимир.
С Геной мы были неразлучны года четыре подряд. Я нещадно прогуливал школу, мы целыми днями слушали музыку, пили пиво и мечтали о скорой славе.
Александра Викторовна Нисифорова
двоюродная сестра, жена соавтора песен группы «Элефанк» Геннадия Ульянова [интервью Л. Зуевой, 2021]
Когда Захару было 16, мы начали переписываться. Я училась в университете в Нижнем, он – в Дзержинске в школе, времени встречаться не было, но главное: письма – это особый способ общения.
Первое письмо я получила по почте 3 декабря 1990-го. Написано красной (!) пастой и адрес, и всё письмо – улыбаюсь… Удивляюсь. Читаю. И как-то прибило меня его мудростью и одиночеством, и искренностью: «Напиши мне что-нибудь. Чтобы можно было в который раз перечитывать и ничего не понимать». И сразу стал старшим братом и другом. «Мне просто трудно искать любимое в чужом. И трудно находить в любимом – чужое». От такого доверия и с ума сойти недолго… Писали друг другу многостраничные письма, в них кричали, ругались, думали, плакали, мечтали, любили, жаловались…
С Геной Ульяновым я познакомилась в 1989-м, наверное… Он был человек-фейерверк, улыбчивый и добрейший. Как я их с Захаром познакомила, не помню; пришли в гости и познакомились, долго ли? Даже статейку написала о них в местный «Дзержинец» – «Глоток чистого воздуха». Для меня они оба были ходячими кислородными баллонами, спасающими от удушья 90-х. Они подружились. Дружить им было «весело»: Захар – ломаная линия, ломающаяся на ходу без остановки, – колючий, мучающийся, сомневающийся, Гена – волчок, дитя, его смешили изломы и колючки Захара, он жаждал простоты и радости. «А ещё недавно был у Ульянова, и он был очень счастливый. Я его попросил, чтоб он поделился со мной настроением, а он ответил: “Ты, Жень, какой-то неделящийся!”» – пишет в письме Захар. Но в моей анкете (девчачьи затеи) Захар в 1996-м на вопрос «Кто твой друг?» пишет – «Ульянов»…