Борька жил на другом конце Москвы и даже не в городе. Если повезёт и не будет пробок, доберётся часа через два. А потом… Что будет потом, он даже представлять не хотел. Дождаться бы Борьки. А пока хорошо бы подремать, если удастся, конечно.
Не удалось. Стоило прикрыть веки, перед глазами тут же встала картинка из далёкого детства.
* * *
Первое детское воспоминание Лёни – мёртвый дельфин. Он лежал на берегу и смотрел остекленевшим взглядом куда-то в пустоту. А вокруг него столпились женщины, которые громко спорили.
– А я говорю, нужно его сдать! – кричала одна. – Это же государственная собственность.
– В госпиталь отнести надо, пусть солдатики наедятся! – причитала вторая.
– С ума посходили? Петровна, ты чего голосишь? У тебя что, дома дети не голодные? А ну, быстро рты позакрывали. Сейчас разделим на всех, никто ничего и не узнает.
Это бабушка. Лёня ещё не понимает, почему она ругается и что значит «разделим». Ему просто жалко мёртвого дельфина. Бабушка сказала, что он сам выбросился на берег и поэтому погиб. Лёня сидит на корточках возле дельфиньей головы и ждёт, когда они с бабушкой пойдут собирать мидии. Они пришли на море за мидиями, которые растут на бунах. Бабушка заходит в воду по пояс и срезает мидии большим ножом. А Лёня играет на берегу, строит из камушков домики и мечтает, как вечером бабушка сварит из мидий вкусный суп. Но сегодня бабушка словно забыла про мидий, теперь её интересует дельфин.
Бабушка достаёт свой нож и проводит им по дельфиньему боку. На камни течёт кровь, Лёня в ужасе отворачивается. Кто-то из женщин ахает, но Серафиму Ивановну это совершенно не смущает. Лёнина бабушка – хирург, военный хирург. Она работает в госпитале. Ей не жалко дельфина. Женщины моют куски дельфиньего мяса в море и прячут по сумкам. Женщин много, и от дельфина совсем ничего не остается. Лёня не смотрит, но его всё равно тошнит от странного запаха.
– Пошли. – Бабушка берёт его за руку. – Пошли домой.
– А мидии?
– Не будет сегодня мидий. Мы сегодня мясо приготовим.
Лёня радуется, ему очень хочется есть. Но до дома ещё далеко. Они живут высоко на горе, за госпиталем, в котором работает бабушка. Нужно долго-долго подниматься по узенькой тропинке, прежде чем окажешься в их дворе и увидишь их деревянный домик. На половине пути Лёня начинает хныкать – он натёр ногу и не может дальше идти.
– Наказание, а не ребёнок, – ворчит бабушка, но поднимает его и сажает себе на плечи.
Теперь она несёт не только авоську с дельфиньим мясом, но и Лёню. Бабушка часто называет его «наказанием» и «горем луковым», а ещё иногда «подкидышем».
Лёня действительно подкидыш, в том смысле, что отец подкинул его бабушке почти сразу после рождения. А что ещё ему было делать? Война уже шла, и Виталия Волка призвали на фронт. Да хоть бы и в мирное время, он понятия не имел, как обращаться с новорожденным. Когда он появился в Сочи, на пороге её дома, со свёртком на руках, Серафима Ивановна сразу всё поняла. Ещё год назад в этом самом доме они гуляли свадьбу, отдавали её дочь, умницу, красавицу Катеньку замуж за москвича, видного мужчину, военного – Виталия Волка. Все соседи завидовали, а Серафима Ивановна только поджимала губы, но ничего не говорила. Решила не вмешиваться в жизнь дочери. Если ей нравится, пусть. Уже из Москвы Катя писала, что ждёт ребёнка, и Серафима Ивановна собиралась взять в больнице отпуск и поехать к дочери, помогать с малышом. Всё сложилось совсем иначе. Началась война, сочинские санатории превратились в госпитали, и каждая пара рук была на счету. Серафима Ивановна по двенадцать часов стояла у стола, и никто её в Москву, конечно, не отпустил бы. Она ждала письма о том, что стала бабушкой, а дождалась Волка, с окаменевшим от горя лицом и пищащим свёртком.
Не думала Серафима Ивановна, что, едва вырастив и выпустив из дома дочь, ей снова придётся стать матерью. Снова не спать ночами, потому что режутся зубы, снова учить говорить и ходить, снова завешивать весь двор перестиранными пелёнками. Но тогда, с Катькой, и она помоложе была, и время было другое. А теперь она работала двенадцатичасовую смену в госпитале, еле живая приходила домой и забирала Лёню у соседки Олеси, их спасительницы, Лёниной кормилицы. Счастье великое, что у Олеси хватало молока и на свою дочку, и на подкидыша. Ещё большее счастье, что она согласилась нянчиться сразу с двумя малышами.
Вот и тогда, вернувшись домой, Серафима Ивановна первым делом заглянула к Олесе, поделилась добытым мясом. Дочка Олеси умерла год назад, и никто не понял отчего. Вроде бы простудилась, а там кто разбираться будет. Война, люди каждый день умирают. Лёне повезло, но смотрела на него Серафима Ивановна, и сердце кровью обливалось – слабенький совсем, тихий, ни капли на мать не похож. У Катьки энергия ключом била, не ребёнок, а исчадие ада, вечно на деревьях висела и соседских мальчишек колотила. А Лёня сядет в уголке и может часами кубики перебирать или картинки в книжке разглядывать. Или все они, дети войны, такие? Привыкшие беречь силы.
– Лёня, иди кушать.
Сочи вторую неделю без хлеба. Город снова отрезан от Большой земли, поезда не могут подвезти муку. Кое-как спасаются овощами со своего огорода, но их мало и без хлеба всё равно голодно. Счастье великое, что им сегодня попался дельфин.
Мальчик охотно залез на стул, впился жадными глазами в тарелку. Но едва попробовав сваренное мясо, бросил вилку.
– Не буду…
Дельфинье мясо источало тошнотворный, приторно-сладкий запах. Но всё-таки белок, полезно. Серафима Ивановна сурово сдвинула брови.
– Ешь, что дают. Ничего другого нет.
Наказание какое-то.
– Ешь немедленно! В Ленинграде сейчас люди от голода умирают, а он выделывается! Мясо ему не еда!
Она решительно взяла вилку, сунула кусок ему в рот. Лёня со слезами на глазах пытался жевать, но через несколько секунд вдруг вырвался из-за стола и метнулся за дверь, запнулся об порог, слетел со ступеньки, но всё-таки успел добежать до уборной во дворе. Серафима Ивановна мрачно наблюдала за ним из окна. Это уже не первая попытка накормить его насильно, и каждый раз всё заканчивается одним и тем же. Желудок у него слабый, ему бы кашку, творог, да где их достать. Конечно, по сравнению с Ленинградом Сочи не голодает: тут и сады, и лес рядом, и море кормит. Но «всё для фронта, всё для победы». Собранный урожай люди несут в госпитали для солдат, а сами перебиваются чем могут.
– И чем мне тебя кормить? – с горечью, обращаясь скорее к себе, чем к мальчику, смущённо утирающему слёзы, спросила Серафима Ивановна.
Куски разваренного мяса лежали на тарелке и остывали, покрываясь белым налётом жира.
– Хлебушком, – тихо сказал Лёня, забиваясь в свой угол.
Хлебушком… Был бы он, хлебушек.
На следующий день Серафима Ивановна взяла Лёню с собой в госпиталь. Усадила в сестринской, пошла готовиться к первой на сегодня операции, как вдруг объявили по громкоговорителю: весь свободный персонал срочно отправляют на железнодорожный вокзал, встречать поезд с мукой. Такая ситуация возникала уже не в первый раз – в оставшемся почти без мужчин городе кто-то должен был разгружать составы. Серафима Ивановна подхватила Лёню и вместе со всеми поспешила на вокзал.
– Ну вот видишь, мука приехала, – объясняла она мальчику по дороге. – Завтра будет хлебушек. Может быть, даже сегодня.
За разгрузку вагонов всем работникам выдадут муки, так что после работы она поставит тесто. Хлебзавод-то хорошо, если к завтрашнему утру успеет партию хлеба выпустить.
Состав уже стоял, и к нему стекались люди.
– Держись за юбку, не потеряйся, – велела Лёне бабушка и поспешила к ближайшему вагону.
Лёня и не собирался теряться, он сам вцепился в её подол. Скопление людей его пугало.