И тогда казаки принялись разводить зверье – черно-бурых лисиц, енотовидных собак и клеточных норок. Богатые приискательские поселки захирели, впрочем, как и старожильческие, казачьи, остатки населения собрались в один – Потоскуй, где еще до войны успели построить звероферму, шпалорезку, клуб и школу. А многие казаки поделили между собой охотничьи угодья и снова взялись за оружие – пошли добывать пушнину, чем и прежде занимались в зимнее время, но только как приработком.
Так вот Ерема Осягин и сделался потомственным промысловиком, поскольку угодья ему достались от отца, Луки Прокопьевича, а тому от деда. После золотой лихорадки отец возвращался к промыслу трудно, все еще мечтал отыскать свою заветную россыпь или жилу. Но легкий фарт ему не давался, и мало-помалу он вернулся к привычному ремеслу, перед войной с сыновьями срубил десяток новых избушек, обустроил ловушками путики – в общем привел промысловый участок в полный порядок. Когда старших, Ивана и Лаврентия, забрали на фронт, охотился в одиночку по всему Соржинскому кряжу и ничего не боялся. Младшего Ерему брал с собой только летом, зимой учиться заставлял, чтоб десятилетку окончил – мыслил поскребыша в геологи отдать, заметив любовь к камешкам. В войну Лука Прокопьевич в передовики вышел, больше всех пушнины сдавал, ордена хоть и не дали, но почетными грамотами пол стены в избе завешал. Оказывается, всю добычу промысловиков отправляли в Англию и Америку, рассчитывались таким образом за военную технику. Так вот, отец Еремы за всю войну сдал пушнины на три танка, два самолета, добрую сотню пулеметов, это не считая гранат и патронов. Даже такое свидетельство получил – личный вклад в Победу над врагом. Еще бы чуть, и на трудовой орден послали, но не задолго до конца войны Лука Прокопьевич пришел из тайги и больше туда не вернулся, сославшись, что изработался, ноги болят, глаза не видят и руки трясутся. И вид при этом был такой, словно кто-то сильно его напугал.
А тут Ерему призывали на фронт, и когда провожали, подвыпивший отец вдруг признался ему, что здоровье у него все еще богатырское, но на промысел он больше не пойдет. Будто якутские шаманы пробудили на Соржинском кряже злых духов. Сами якуты там никогда не жили и не охотились, считая это место проклятым, а казаки никакой ихней чертовщины не боялись, когда-то пришли сюда, чтобы встать заставой на пути хунхузов и осели на свободных землях и промысловых угодьях. Хотя якуты предупреждали, мол, придут черные шаманы, попляшут у своих костров, навлекут беду: по преданию, где-то в горах было их черное святилище. В первый же промысловый год Ерема на него случайно и наткнулся: круглая загородка среди каменных останцев и вырубленные из дерева истуканы стоят. Все уже старое, погнило, однако заметно, шаманы сюда приходят, только не понятно, задабривать или пробуждать злых духов. Совсем еще свежие ленточки на ветру трепещут и уже послевоенные монеты на камнях лежат. Но что более всего удивило, соболиные и беличьи шкурки висят! Будто злым духам тоже шапки нужны. Само место не приятное, кругом старые деревья скрипят, будто люди разговаривают.
Пришедшие с фронта старшие братья ни духов, ни чертей не боялись и взялись за отцовское дело. У Ивана охотничий промысел сладился, а Лаврентий, человек веселый и компанейский, таежное одиночество переживал трудно. К тому же поступил учиться на биолога – думал, потом на звероферме работать, а его взяли и назначили управлять целым районом: с войны он пришел лейтенантом, умел командовать. Стало ясно, что средний брат в тайгу больше не вернется, поэтому когда младший Ерема отслужил срочную и вернулся, то отцовский участок разбили на две части и бросили жребий, чтоб не обидно было. Обработать такую огромную территорию вдвоем было очень трудно, однако никто из промысловиков не захотел больше осваивать эти угодья – слухов про черных шаманов опасались. Ереме досталась теплая, южная его часть, примыкающая к истоку Соржи и будто стенами огороженная плоскогорьем, а Иван забрал северную, холодную, но зато более близкую к жилым местам – в тридцати верстах от Потоскуя, и сплошь изрезанную ручьями и речушками. А поскольку золота в этих местах не нашли, то оставили их без всякого внимания – даже карт не было. Но у Ивана хоть старые тропы были, по крайней мере, можно конные санные пути намять и кататься всю зиму. В зверопромхозе охотникам давали казенных коней, с упряжью, телегами, санями, и даже содержание их оплачивали, то есть заготовку сена и овес. А у Еремы же глушь непомерная, сто с лишним верст от жилья, и ни полноводных рек тебе, чтоб осенью лодкой добираться, ни дорог и только тропы, еще дедом протесанные и намятые. Только в половодье и можно на гребях пройти плоскодонкой, да и то через пороги веревкой перетягивать. В иное время по единственной дедовской тропе, с завьюченной лошадью в поводу, с понягой за плечами, через десять перевалов да бродов. А зимой так только на лыжах – что принес таким образом с собой, тем и будь доволен, остальное в тайге доберешь.
Кроме казаков сюда никто не ходил, перед войной геологи наняли отца проводником и прошли весь кряж вдоль и поперек. Ни золота, ни других полезных ископаемых не обнаружили, топографы так вообще здесь не бывали, район значился белым пятном. И не только на картах – сказывалась якутская молва про обиталище злых духов. Лука Прокопьевич пошел с геологами не один – всех сыновей взял, чтоб пристрастить к этому делу. Двое старших сразу как-то большого интереса не проявили, за птицей охотились да костры на забаву жгли, а поскребыш Ерема от инженеров не отходил, ему даже молоток дали, камни колоть. Вот он ходил и колол – упавшие звезды искал, кто-то из геологов надоумил.
И однажды отстал и исчез! Все поисковые работы прекратили, три дня тайгу прочесывали, орали и стреляли, по ночам в подвешенное еловое бревно били, чтобы на звук вышел. И уже подумали, зверю в лапы попал, а Лука Прокопьевич третью ночь не спал, ну и сморила его под утро у костерка. И вдруг поскребыш за плечо его трясет:
– Батя, пойдем в шалаш спать? А то я замерз…
Отец глаза открыл, думал, грезится от горя, но глядь – Ерема стоит со своим молотком, полную сумку камней разных набрал.
– Где же ты был, сынок? – обрадовался он и сына ощупал. – Четвертые сутки тебя ищем!
– Я далеко и не уходил. – признался Ерема, – С утра вон к той горке сходил и назад…
Он с детства тайги не боялся.
По началу к этому отнеслись, как к ребячьему озорству и хитрости, чтоб от отца не влетело, рады были, что парень нашелся и простили. А он ходит за геологами и канючит, мол, посмотрите мои камешки, полезные ли эти ископаемые? Один инженер и стал смотреть, чтоб отстал, но сумку вытряхнул, а там самородное жильное золото, магнетит, кобальт, вольфрам и много чего еще. Ничего подобного геологи в Соржинском кряже и близко не встречали!
– Где взял? – спрашивают. – Веди, показывай!
Ерема их повел, но сколько бы рудознацы камней не колотили – ничего подобного нет. Несколько дней водил, сам молотком бил по глыбам и диву давался – ни одного полезного ископаемого! Геологи тогда самого Ерему и Луку Прокопьевича заподозрили в хитрости, дескать, сами знают, а показать не хотят, чтоб потом поживиться. И даже деда сюда приплели, мол, слышали, он у вас хоть и красных партизанах был, но колдун. Про него и в самом деле ходили такие слухи, однако же напрасные.
И второй случай был, когда престарелый дед Прокопий умер. Ерема после армии охотился первый сезон, и отец послал старшего сына Ивана за поскребышем, дескать, не хорошо будет, если не проводит в последний путь. Иван хорошо знал лишь свою половину Соржинского кряжа, однако и на другой половине часто бывал, но тут побежал на лыжах прямицами и не нашел ни брата, ни избушек его, ни даже набитых путиков и следов! Будто сквозь землю Еремины угодья провалились!