– Что? Да говори же.
Нья кашляет.
– Ну, наверное, я перенаправила свои чувства, подавила их с помощью… – она запахивает свой халат, – с помощью пристрастия к играм. – Женщина стыдливо краснеет.
– Нет. В самом деле?
– Я думала, что могу все исправить, не хотела тебя волновать. Я пыталась, но… – глаза тети наполняются слезами. – Мне не следовало подписывать этот брачный контракт. С моей стороны это было так наивно, но я думала, думала, что на этот раз…
Когда Лиана была ребенком, она чувствовала себя хрупкой, как треснувшее стекло, готовое расколоться от малейшего прикосновения. В тот период ее спасли только стойкость и надежность тети, которая взяла девочку под свое крыло. Теперь же они словно поменялись ролями: взрослая – это она, а ребенок – это ее тетя. Ей хочется вытереть слезы Нья и в то же время отвесить ей оплеуху, когда до нее доходит еще кое-что.
– Но я же должна начать учебу в «Слейде»… – У Лианы такое чувство, словно она опять погружается под воду. – Скоро начинается семестр, до него осталось меньше трех недель. Я… я…
После порванной в четырнадцать лет связки и захоронения мечты об Олимпийских играх Лиана хотела только одного – учиться в «Слейде», пожалуй, лучшей художественной школе в Англии.
Ньяша чуть заметно кивает:
– Я знаю, vinye, знаю. Ничего страшного, мы отложим… Я им напишу, все объясню. Уверена, они дадут тебе академический отпуск, а мы тем временем добудем денег, и ты сможешь начать учебу через год, в следующем октябре.
Лиана смотрит на тетю, не веря своим ушам.
– Я не хочу ждать еще год. Мне надо столько всего… Мне необходимо начать учебу сейчас.
– Понимаю, понимаю, – сокрушенно говорит Нья. – Но плата за обучение, мы никак не можем…
– А что, если у нас не получится отложить начало учебы? – Девушку вдруг пробирает дрожь, и вода кажется ей ледяной. – Что, если они не захотят сохранить за мной это место? Что тогда?
– Да нет же, его обязательно сохранят. Все хорошо, все будет хорошо, Ана. У меня есть одна мысль, я просто…
– Что? – резко спрашивает Лиана. – Ты пойдешь работать?
– Ну… – Тетя кусает ноготь. – Да, я, конечно, подумываю и об этом, но еще я тут думала…
– Что ты думала?
– Ну… о замужестве.
У Лианы вырывается смех, и по воде, снова ставшей теплой, идет рябь.
– Ты что, хочешь выйти замуж? Опять?
– Nye me nya o, – бормочет Ньяша. – Ao…
– Говори по-английски. Ты же знаешь…
– В общем-то, нет. Не совсем. Я, э-э, подумала, что это могла бы быть ты.
Лиана воззрилась на свою тетю.
– Черт возьми, ты серьезно?!
– Подожди, дай мне…
– Я выхожу. – Лиана встает, и вода из ванны выливается прямо на ноги ее тети. – Здесь стало совсем холодно.
Сняв с крючка полотенце, девушка идет к двери, и ванную затапливает внезапная тишина.
6.32 пополудни – Беа
– Вы верите в свободу воли?
Беа отрывает взгляд от «Логики и знания» и видит, что на нее смотрит сидящий напротив студент. Он кругленький, бородатый, и в его глазах светится надежда.
– Тут нельзя говорить, – одними губами произносит Беа и возвращается к своей книге.
Студент кашляет, но девушка не удостаивает его вниманием и сосредотачивается на Расселе. Парень кашляет снова.
– Что? – шипит Беа.
– Вы верите…
– Нет, я не верю в свободу воли, – она резко обрывает его, чем навлекает на себя сердитые взгляды нескольких студентов, сидящих за тем же длинным столом. – Или верю. Какой из этих ответов вы хотите услышать?
– Первый, – говорит он, дернув себя за бороду. – Я подумал, возможно… Если вы верите в предетерминизм[19], вы могли бы…
– Могла бы что?
Он переходит на шепот.
– Могли бы пойти попить со мной кофе после окончания вашего свидания с Расселом.
Беа озадаченно хмурит брови, ее взгляд становится злым, когда до нее доходит, что именно он имеет в виду.
– Это, несомненно, самый претенциозный и смехотворный способ съема, с которым я когда-либо сталкивалась, – говорит она. – И – нет, я не верю в судьбу. Так что нет.
На его лице появляется уныние, но затем его сменяет улыбка.
– А я верю. И потому надеюсь, что наши пути еще пересекутся.
Беа отвечает ему улыбкой, рассчитанной на таких вот похотливых уродов.
– Ну-ну, продолжайте надеяться, – шипит она. – И посмотрим, что готовит вам судьба.
Более десяти лет назад
Навечье
Вы заходите в лес с поляны, и камни уступают место толстому ковру мха, который приятно податлив под ногами: после каждого шага мох, как пружина, поднимается вновь. Вы останавливаетесь и поднимаете взгляд на деревья, обрамляющие спрятанную в глубине леса поляну и стоящие так тесно, что их кроны сплетены в единый полог из веток и листьев, такой густой, что за ним не видно неба. Когда же вы внимательней вглядываетесь в темноту, то замечаете, как глубина леса светлеет, тени отступают, звуки затихают, а воздух становится недвижным. Туман постепенно тает, дымка тоже. Прожилки на листьях мерцают в серебряном свете луны.
Вы замечаете, что вам стало легче, что каждое из ваших чувств обострилось. Наблюдаете, как отступают тени, ощущаете слабеющий запах дыма от костра – горящие торф и хворост, – слышите далекий крик птицы и распознаете в нем ворона. Он взлетает, и хлопанье его крыльев колышет воздух. Вы вытягиваете руку, чтобы коснуться ближайшего дерева, и вдруг ощущаете под своими пальцами бороздки коры еще до того, как прикоснулись к стволу; ощущаете на языке росу, хотя даже не открывали рот.
Вы чувствуете себя абсолютно чистым. Вам вдруг стали известны ответы на вопросы, которые вы задавали себе уже много недель, нашлись решения проблем, которые мучили вас уже много месяцев. Вам спокойно. Ваши долго нараставшие тревоги рассыпаются в прах. Вы довольны. Все жестокие раны затягиваются, не оставляя шрамов. Вы стоите и дышите воздухом, пропитанным лунным светом, дышите медленно и ровно, пока не перестаете понимать, где ваше дыхание, а где воздух. Пока не перестаете различать, где кончаетесь вы и начинается лес.
Голди
Мне всегда снились яркие сны, и я всегда отчетливо помнила их после пробуждения. Иногда они рассказывали мне о будущих событиях, как мне удалось понять позже. Как правило, во снах я оказывалась в совершенно необычных местах. В ту ночь, самую первую, я никак не могла заснуть, все зажимала голову подушкой, чтобы не слышать, как мама и отчим спорят в соседней комнате. Они всегда спорили о пустяках, но чаще всего все-таки о деньгах. Мама говорила, что ему надо зарабатывать больше, чтобы мы смогли выбраться из этой квартиры, а он отвечал, что она должна перестать его пилить, а если так хочется переехать, ей следует начать работать самой. Она отвечала, что не может из-за своих панических атак. Еще они ссорились из-за детей – мама хотела ребенка, а отчим нет. Иногда их ссоры кончались молчанием, иногда сексом. Лично я предпочитала молчание.
Прежде чем все же уснуть, я посмотрела на часы. Их светящиеся стрелки показывали то ли позднюю ночь, то ли раннее утро – почти полчетвертого. Внутри меня начало зарождаться беспокойство о том, как бы не заснуть на следующий день в школе за партой. Мисс Драммонд терпеть не могла, если я засыпала, и всякий раз говорила мне, что я «растрачиваю свой потенциал». В ответ ей прилетало, что мне всего семь лет, а она заявляла, что «уже почти восемь и в этом возрасте должны быть более высокие устремления». Тогда я начинала отвлекать ее от темы, прося дать определения ее любимым словам, к примеру, таким, как «ономатопея»[20]. Это всегда срабатывало. Мисс Драммонд обожала звук собственного голоса, так что достаточно было попросить ее что-то объяснить или изложить, и дело было в шляпе.
В общем, как бы то ни было, последнее, что помню перед сном – стрелки на часах, а затем я перенеслась в какое-то место, полное деревьев и скал, где все было приглушенного белого цвета; было немного похоже на Рождество, только вместо снега на землю сыпались листья. Вокруг довольно темно, но луна светила достаточно ярко, чтобы можно было увидеть, куда идешь. Как ни странно, я точно знала, куда направляюсь, хотя никогда прежде здесь не бывала, – на встречу с моими сестрами. Это также было странно, ведь у меня не было сестер. Отчим не хотел детей и всегда выигрывал в этом своем споре с мамой.