Карла сразу встревожилась:
А что, если она спросит, кто он такой? Нельзя, чтобы монахини попали из-за нас в переплет. Давать прибежище англичанину опасно, вот что я вам скажу.
Перевозить его туда пока и не нужно. Я буду время от времени его навещать, и если он снова заговорит, я все про него узнаю.
Графиня, вы знаете английский? спросил Альдо.
Конечно; мои родители хотели, чтобы я изучала английский, немецкий и французский, и я почти целый год училась в Лондоне.
Альдо полез в карман штанов, что-то оттуда достал и протянул ей:
Смотрите, что я нашел у него в пиджаке.
София взяла тетрадочку, перелистала несколько страниц, но не уловила смысла, поэтому решила пока припрятать находку и ушла.
Заниматься живописью на свежем воздухе было холодновато, а тем более на самом верху зубчатой башни, где свирепо разгуливал ветер, но летом София успела закончить несколько новых этюдов. Саму башню она и раньше часто рисовала и от стеночки, окружающей водоем посреди площади, и из окна своего дома. Писала она и вид, открывающийся с самой верхушки башни, куда можно было попасть по очень крутой внутренней лестнице. Еще перед войной она задумала устроить в верхнем помещении башни мастерскую, но сейчас Лоренцо предупредил о большой вероятности того, что башню станут бомбить, и она отказалась от этой затеи. Разве что когда-нибудь потом.
Через большой зал, где висело несколько ее холстов, она прошла в свою маленькую студию с выходящими на розарий французскими окнами до пола. Даже теперь, в конце года, розы все еще цвели; бутонов было немного, но они выглядели такими прекрасными, что у нее сразу поднялось настроение. Больше всего София любила писать пейзажи спокойными, приглушенными красками, но, вместо того чтобы приняться за башню, она решила продолжить работу над своим последним холстом, портретом матери.
Кто таков этот раненый, она надеялась выяснить до того, как настанет время переправлять его в другое место, и до того, как Лоренцо может обнаружить, что у них в доме прячется чужой человек. В противном случае ей придется много чего объяснять мужу. Лоренцо не станет мириться с тем, что она рискует собой, а также подвергает опасности жителей деревни.
Глава 6
Ночью Софии снилась весна, пышные пастбища, покрытые свежей травкой, такой ярко-зеленой, что казалось, она сияет каким-то внутренним светом; еще ей опять снились такие же ярко-красные маки, серебристые оливковые деревья, прекрасные холмистые ландшафты Крит-Сенези, высокие темные кипарисы, выстроившиеся в ряд в пейзаже Валь-дОрча. Она видела во сне проселочные дороги, обочины которых заросли пурпурными ирисами, желтыми цветами полевой календулы и розовым ладанником, белыми маргаритками и синими гиацинтами. Ей снились бесконечно долгие обеды в Пьенце с фаршированными артишоками и жареным ягненком, и она вдыхала свежий аромат розмарина и дикой мяты, видела порхающих в воздухе бабочек-голубянок. Иногда ей снилось, что она вкушает тосканские лепешки с домашним сыром, сидя в саду Сан-Квирико-дОрча на коврике, раскинутом на поросшей густой травой лужайке. Ее снами правил голод. Точнее, желание вкусной еды, здоровой и разнообразной. Хотя еще сильнее ей хотелось, чтобы их бытие снова стало спокойным и полным. Иногда ей снились долгие дни, наполненные любовью и беззаботной радостью, где не нужно было делать выбора «или или», где жизнь не была столь сложна. Но эти дремотные грезы представляли собой уже совершенный мираж, поскольку двадцать последних лет над их жизнью нависала мрачная тень Муссолини.
Она очнулась, хотя и не вполне; ей показалось, что в комнате кто-то есть. Она услышала звуки чьих-то движений и мгновенно подумала о голубоглазом мужчине. Неужели он тогда притворялся, что спит? Впрочем, нет, он же заперт, разве не так? Она протянула руку к выключателю.
Не надо включать, услышала она.
Это был Лоренцо; он вернулся раньше, чем его ждали.
Подвинувшись на кровати, она лениво протянула к нему руку, и он улегся рядом. Ее прекрасный, необыкновенный муж обнял Софию, и она почувствовала, как бьется его сердце. Сейчас, когда они занимались любовью, столь далекий временами образ Лоренцо совсем растворился. Обнимая друг друга, они снова становились единым, неразделимым целым, переставая быть недавними неестественными версиями самих себя. Он целовал ее шею, и она, все еще наполовину пребывая в грезах о весне, физической близости и любви, сладострастно изгибала спину. Он ласкал ее грудь, живот, ноги в том месте, где кончались бедра. Лоренцо осторожно отыскал нужное место и потер его, и в своей сонной беззащитности София совсем скоро испытала потрясший все ее существо взрыв конечного наслаждения. Он перевернулся, оказавшись на ней, раздвинул ей ноги и, удерживая ее руки у нее над головой, погрузился в нее.
София очнулась от струившихся через окно солнечных лучей и протянула руку, но сторона кровати, на которой должен был лежать Лоренцо, оказалась пуста. Она похлопала по простыне. Простыня отозвалась прохладой. Неужели супруг приснился ей? Но нет же, вот его одежда, брошенная на ручки вольтеровского кресла. Значит, нет, не приснился.
Лоренцо всегда считал, что София должна быть похожа на его мать, а также и на мать его матери, его бабушку. Величавых, полных достоинства владелиц Корси. Он хотел, чтобы, проявляя милостивую заботу о семьях, которые от них зависели, София не теряла при этом достоинства. Лоренцо не обладал таким легким, открытым нравом, как она, как, впрочем, и не оказывал явную поддержку партизанскому движению и не разделял ее сочувствия к партизанам. Он считал, что для Софии было бы безопаснее оставаться ни на чьей стороне, ее собственная безопасность заботила его больше всего на свете. Поэтому она и не стремилась рассказывать супругу все, что происходит вокруг нее. Лоренцо был искренне очарован ее отношением к жизни, ее жизнерадостностью, как он называл это, когда они проводили медовый месяц в Париже. Говорил, что обожает ее изящество, элегантность, ее прекрасные манеры, которые она усвоила с детства. Обожает ее улыбку, ее лицо, которое так и светилось счастьем. Теперь она улыбается не так часто, как прежде.
Софии, конечно, не нравилось, что с мужем нужно вести себя осторожно, потому что он станет тревожиться, хотя сама она ничего такого не делала; она всего лишь знала, что происходит в деревне, но предпочитала помалкивать. Ей было прекрасно известно, что женщины в деревне вяжут для партизан теплые вещи, но она ничего мужу не сказала. Знала, где находятся партизаны, но оставила Лоренцо в неведении. Знала, что Карла у них на кухне готовит для партизан еду, но не сказала супругу и этого. А теперь вот София знает и про синеглазого раненого, неведомо откуда свалившегося им на голову, про которого им ничего не известно. И опять ничего ему не сказала.
Лоренцо был человек наблюдательный, осторожный, многое подмечал. Он всегда подчинялся неизбежному и поначалу, как и другие, искренне верил, что Муссолини принесет стране пользу. Муссолини строил дороги, принял меры для того, чтобы поезда всегда ходили точно по расписанию. Но когда он заткнул рот свободной прессе, стал попустительствовать бесчинствам отрядов фашистских молодчиков и всему прочему, что способствовало укреплению его власти в стране ситуация изменилась к худшему. А когда в 1925 году Муссолини объявил себя диктатором Италии и создал структуры тайной полиции, они все стали понимать, что именно происходит в стране на самом деле. На фоне ослабления власти судебной системы, когда политических оппонентов арестовывали и почти сразу приговаривали к смертной казни, перед ними раскрылась вся правда о режиме. Но было уже поздно. Слишком поздно. Друзья в Англии спрашивали, как они допустили, чтобы у них в стране такое случилось, и они отвечали, мол, все это потому, что народ подвергли умелой манипуляции и в конце концов одурачили, ведь народ всегда нуждается в ком-нибудь или в чем-нибудь, в кого или во что можно верить. И они стали призывать англичан к бдительности. Ведь если популизм, разделение и раздоры, замешенные на ненависти, стали возможны в Италии и в Германии, это может случиться где угодно.