Не трогай меня, сказала она. Пожалуйста, не трогай меня.
Что с тобой?
Я не могу.
Брет!
Не надо. Ты же знаешь. Я не могу вот и все. Милый, ну пойми же!
Ты не любишь меня?
Не люблю? Да я вся точно кисель, как только ты тронешь меня.
Неужели ничего нельзя сделать?
Теперь она сидела выпрямившись. Я обнял ее, и она прислонилась ко мне, и мы были совсем спокойны. Она смотрела мне в глаза так, как она умела смотреть, пока не начинало казаться, что это уже не ее глаза. Они смотрели и все еще смотрели, когда любые глаза на свете давно перестали бы смотреть. Она смотрела так, словно в мире не было ничего, на что она не посмела бы так смотреть, а на самом деле она очень многого в жизни боялась.
И ничего, ничего нельзя сделать, сказал я.
Не знаю, сказала она. Я не хочу еще раз так мучиться.
Лучше бы нам не встречаться.
Но я не могу не видеть тебя. Ведь не только в этом дело.
Нет, но сводится всегда к этому.
Это я виновата. Разве мы не платим за все, что делаем?
Все время она смотрела мне в глаза. Ее глаза бывали разной глубины, иногда они казались совсем плоскими. Сейчас в них можно было глядеть до самого дна.
Как подумаю, сколько все они от меня натерпелись. Теперь я расплачиваюсь за это.
Глупости, сказал я. Кроме того, принято считать, что то, что случилось со мной, очень смешно. Я никогда об этом не думаю.
Еще бы. Не сомневаюсь.
Ну, довольно об этом.
Я сама когда-то смеялась над этим. Она не смотрела на меня. Товарищ моего брата вернулся таким из Монса. Все приняли это как ужасно веселую шутку. Человек никогда ничего не знает, правда?
Правда, сказал я. Никто никогда ничего не знает.
Я более или менее покончил с этим вопросом. В свое время я, вероятно, рассмотрел его со всех возможных точек зрения, включая и ту, согласно которой известного рода изъяны или увечья служат поводом для веселья, между тем как в них нет ничего смешного для пострадавшего.
Это забавно, сказал я. Это очень забавно. И быть влюбленным тоже страшно забавно.
Ты думаешь? Глаза ее снова стали плоскими.
То есть не в том смысле забавно. Это до некоторой степени приятное чувство.
Нет, сказала она. По-моему, это сущий ад.
Хорошо быть вместе.
Нет. По-моему, ничего хорошего.
Разве ты не хочешь меня видеть?
Я не могу тебя не видеть.
Теперь мы сидели как чужие. Справа был парк Монсури. Ресторан, где есть пруд с живыми форелями и где можно сидеть и смотреть в парк, был закрыт и не освещен. Шофер обернулся.
Куда мы поедем? спросил я.
Брет отвела глаза.
Пусть едет в кафе «Селект».
Кафе «Селект», сказал я шоферу. Бульвар Монпарнас.
Мы поехали дальше, обогнув Бельфорского льва, который сторожит Монружскую трамвайную линию. Брет смотрела прямо перед собой. На бульваре Распай, когда показались огни Монпарнаса, Брет сказала:
У меня к тебе просьба. Только ты не рассердишься?
Не говори глупости.
Поцелуй меня еще раз, пока мы не приехали.
Когда такси остановилось, я вышел и расплатился. Брет вышла, на ходу надевая шляпу. Она оперлась на мою руку, когда сходила с подножки. Ее рука дрожала.
У меня очень неприличный вид? Она надвинула на глаза свою мужскую фетровую шляпу и вошла в кафе.
У стойки и за столиками сидела почти вся компания, которая была в дансинге.
Хэлло, друзья! сказала Брет. Выпить хочется.
Брет! Брет! Маленький грек-портретист, который называл себя герцогом и которого все звали Зизи, подбежал к ней. Что я вам скажу!
Хэлло, Зизи! сказала Брет.
Я познакомлю вас с моим другом, сказал Зизи.
Подошел толстый мужчина.
Граф Миппипопуло мой друг леди Эшли.
Здравствуйте, сказала Брет.
Ну как, миледи? Весело проводите время в Париже? спросил граф Миппипопуло, у которого на цепочке от часов болтался клык лося.
Ничего, ответила Брет.
Париж прекрасный город, сказал граф. Но вам, наверно, и в Лондоне достаточно весело?
Еще бы, сказала Брет. Потрясающе.
Брэддокс подозвал меня к своему столику.
Барнс, сказал он, выпейте с нами. С вашей дамой вышел ужасный скандал.
Из-за чего?
Дочь хозяина что-то сказала про нее. Получился форменный скандал. Но она молодчина. Предъявила желтый билет и потребовала, чтобы та показала свой. Ужасный скандал.
А чем кончилось?
Кто-то увел ее. Очень недурна. Совершенно изумительно владеет парижским арго. Садитесь, выпьем.
Нет, сказал я. Мне пора домой. Кона не видали?
Они с Фрэнсис уехали домой, вмешалась миссис Брэддокс.
Бедняга, у него такой удрученный вид, сказал Брэддокс.
Да, да, подтвердила миссис Брэддокс.
Мне пора домой, сказал я. Спокойной ночи.
Я попрощался с Брет у стойки. Граф заказывал шампанское.
Разрешите предложить вам стакан вина, сэр? сказал он.
Нет, премного благодарен. Мне пора идти.
Вы правда уходите? спросила Брет.
Да, сказал я. Очень голова болит.
Завтра увидимся?
Приходите в редакцию.
Вряд ли.
Ну так где же?
Где-нибудь, около пяти часов.
Тогда давайте на том берегу.
Ладно. Я в пять буду в «Крийоне».
Только не обманите, сказал я.
Не беспокойтесь, сказала Брет. Разве я вас когда-нибудь обманывала?
Что слышно о Майкле?
Сегодня было письмо.
Спокойной ночи, сэр, сказал граф.
Я вышел на улицу и зашагал в сторону бульвара Сен-Мишель, мимо столиков кафе «Ротонда», все еще переполненного, посмотрел на кафе «Купол» напротив, где столики занимали весь тротуар. Кто-то оттуда помахал мне рукой я не разглядел кто и пошел дальше. Мне хотелось домой. На бульваре Монпарнас было пусто. Ресторан Лавиня уже закрылся, а перед «Клозери-де-Лила» убирали столики. Я прошел мимо памятника Нею, стоявшего среди свежей листвы каштанов в свете дуговых фонарей. К цоколю был прислонен увядший темно-красный венок. Я остановился и прочел надпись на ленте: от бонапартистских групп и число, какое, не помню. Он был очень хорош, маршал Ней, в своих ботфортах, взмахивающий мечом среди свежей, зеленой листвы конских каштанов. Я жил как раз напротив, в самом начале бульвара Сен-Мишель.
В комнате консьержки горел свет, я постучал в дверь, и она дала мне мою почту. Я пожелал ей спокойной ночи и поднялся наверх. Было два письма и несколько газет. Я просмотрел их под газовой лампой в столовой. Письма были из Америки. Одно письмо оказалось банковским расчетом. Остаток равнялся 2432 долларам и 60 центам. Я достал свою чековую книжку: вычел сумму четырех чеков, выписанных после первого числа текущего месяца, и подсчитал, что остаток равнялся 1832 долларам и 60 центам. Эту сумму я записал на обороте письма. В другом конверте лежало извещение о бракосочетании. Мистер и миссис Алоизиус Кирби извещают о браке дочери их Кэтрин я не знал ни девицы, ни того, за кого она выходила. Они, вероятно, разослали извещения по всему городу. Смешное имя. Я был уверен, что, знай я кого-нибудь по имени Алоизиус, я не забыл бы его: хорошее католическое имя. На извещении был герб. Как Зизи греческий герцог. И граф. Граф смешной. У Брет тоже есть титул. Леди Эшли. Черт с ней, с Брет. Черт с вами, леди Эшли.
Я зажег лампу около кровати, потушил газ в столовой и распахнул широкие окна спальни. Кровать стояла далеко от окон, и я сидел при открытых окнах возле кровати и раздевался. Ночной поезд, развозивший овощи по рынкам, проехал по трамвайным рельсам. Поезда эти громыхали по ночам, когда не спалось. Раздеваясь, я смотрелся в зеркало платяного шкафа, стоявшего рядом с кроватью. Типично французская манера расставлять мебель. Удобно, пожалуй. И надо же из всех возможных способов быть раненым В самом деле смешно. Я надел пижаму и лег в постель. У меня было два спортивных журнала, и я снял с них бандероли. Один был оранжевый. Другой желтый. В обоих будут те же сообщения, потому, какой бы я ни прочел первым, мне не захочется читать другой. «Ле Ториль» лучше, и я начал с него. Я прочел его от доски до доски, вплоть до писем в редакцию и загадок-шуток. Я потушил лампу. Может быть, удастся заснуть.