Амели? переспросил Жан-Франсуа. Жюльет?
Амели была средним ребенком в нашей семье, Селин младшим, я старшим.
Я любил сестер и дорожил ими, как и моей милой мамá. С Амели нас роднили черные волосы и бледная кожа, но по характеру мы были далеки друг от друга, словно рассвет и закат. Она, бывало, облизнет большой палец и погладит им морщинку у меня между бровей, прося не хмуриться так сильно. Порой она танцевала под музыку у себя в голове и по вечерам, когда мы с Селин укладывались спать, рассказывала сказки. Ами больше всего любила страшные: о злобных феях, темном колдовстве и обреченных принцессах.
Семья Жюльет жила по соседству. Жюльет было двенадцать, как и Амели, а когда они встречались, то задирали меня до бешенства. Но однажды, когда мы с Жюльет собирали в лесу шампиньоны, я ударился пальцем ноги и всуе помянул имя Всевышнего. Жюльет пригрозила: не поцелуешь-де, расскажу о твоем богохульстве отцу Луи.
Я сразу в отказ: тогда еще девчонки меня пугали но отец Луи каждый prièdi [6] вещал нам с кафедры о преисподней и вечном проклятье, так что небольшой поцелуй показался мне предпочтительней наказания, ожидавшего меня, если бы Жюльет наябедничала.
Она была выше меня, и пришлось встать на цыпочки. Я сперва запутался в волосах, но наконец приник к ее губам. Они были теплые, точно свет потерянного солнца, и нежные, как ее вздох. Жюльет потом сказала, что мне стоит богохульствовать чаще. Я тогда впервые поцеловался, холоднокровка. Украдкой, под сенью умирающих деревьев, из страха перед гневом Вседержителя.
Девочки пропали в конце лета. Ушли за лисичками и не вернулись. Мы поначалу не удивились, ведь Амели частенько опаздывала, против обещаний. А мама наказывала ей: смотри, мол, пропляшешь всю жизнь, витая в облаках. На это сестра отвечала: «Зато там, наверху, я вижу солнце». Однако сгустились сумерки, и мы заподозрили неладное.
Я отправился на поиски вместе с другими селянами. Моя сестренка Селин тоже пошла уже в одиннадцать она была яростной львицей, и никто не смел ей отказать. Спустя неделю папа сорвал голос от криков. Мама не могла ни есть, ни спать. Тела мы так и не нашли, но спустя десять дней они нашли нас сами.
Габриэль провел пальцем вдоль века, ощущая подушечкой каждую ресничку. Холодный ветер трепал упавшие на плечи длинные волосы.
Мы с Селин подкидывали топлива в горнило, и тут вернулись Амели с Жюльет. Холоднокровка, что убил их, бросил тела в топь, и платья на девочках сочились грязной водой. Обе стояли на улице, взявшись за руки, у нашего дома. Глаза у Жюльет сделались мертвенно-белыми, а губы, которые были теплы, точно солнце, почернели и приоткрылись в улыбке, обнажив мелкие острые зубы. Мать Жюльет выбежала из дому, рыдая от радости. Она обняла свою девочку, восхваляя Господа и семерых Его мучеников за то, что вернули ей дочурку. А Жюльет у всех на глазах взяла и вырвала ей глотку. Просто впилась, нахер, зубами и сгрызла, точно спелый плод. Амели тоже припала к телу женщины, стала рвать ее руками и шипеть не своим голосом. Габриэль тяжело сглотнул. Никогда не забуду звуков, с которыми она пила кровь.
После того, что произошло дальше, мужики в деревне пили за мою доблесть. Хотел бы и я сказать, будто отважно смотрел, как сестра умывается в темно-красном ручье, но сейчас, вспоминая тот день, понимаю, отчего не сдвинулся с места, когда Селин с воплями бросилась прочь.
Любовь? спросил холоднокровка.
Последний Угодник покачал головой, зачарованно глядя на огонек лампы.
Ненависть, сказал он наконец. Ненависть к тварям, в которых превратились моя сестра и Жюльет. К чудовищу, сотворившему с ними такое. Но главное к тому, что именно такими я девочек и запомню. В памяти останутся не поцелуй украдкой под сенью умирающих деревьев, не сказки Амели на ночь, а то, как девочки стоят на четвереньках, слизывая кровь с земли, словно оголодавшие собаки. В тот момент я испытывал только ненависть, придавшую мне сил. Тем холодным днем она укоренилась во мне и, правду сказать, до сих пор не прошла.
Жан-Франсуа взглянул на мотылька, тщетно бившегося о плафон светильника.
Излишняя ненависть сжигает человека дотла, шевалье.
Oui. Зато хоть не замерзнешь.
Последний Угодник стрельнул взглядом по татуированным пальцам и сжал кулаки.
Сестру я бы не тронул, потому что любил ее даже тогда. Поэтому, схватив топор, рубанул им по шее Жюльет.
Удар получился точным, но мне тогда было всего тринадцать, а ведь и взрослый не враз снесет башку человеку. Что уж говорить о башке холоднокровки. Тварь, в которую обратилась Жюльет, рухнула в грязь, цепляясь за торчащий из тела топор. Амели же вскинула голову, роняя кровавую слюну. Я посмотрел ей в глаза все равно что в лицо преисподней взглянул: я не видел ни огня, ни серы, которыми стращал нас отец Луи. Только пустоту.
Сраное ничто.
Сестра открыла рот, сверкая длинными, похожими на кинжалы зубами, а потом эта девочка, которая рассказывала мне сказки на ночь и танцевала под музыку у себя в голове, поднялась и ударила меня.
Господи, как она была сильна. Я, правда, ничего не понял, пока не рухнул в грязь. Но вот Амели уселась мне на грудь: ее дыхание разило гнилью и свежей кровью, а когда ее клыки коснулись моего горла, я приготовился умереть. Однако, глядя в ее пустые глаза, испытывая ненависть и страх, я хотел этого.
Ждал.
И тут во мне что-то пробудилось, словно медведь от зимней спячки. И стоило моей сестре распахнуть гнилую пасть, как я схватил ее за горло. Боже, она была сильна настолько, что раздробила бы кость, но я сумел отстраниться. А когда она ударила меня по лицу окровавленной ладонью, я ощутил жар в руке: от плеча до кончиков пальцев; от него покалывало во всем теле. Это нечто темное вылезло из глубины, и Амели с воплем, от которого у меня внутри похолодело, отшатнулась, схватилась за пузырящуюся рану на шее: кожа исходила красным дымом, будто кипела кровь.
Тварь верещала, обливаясь красными слезами, но к тому времени на крик Селин сбежалась вся деревня. Крепкие мужики схватили Амели и отшвырнули ее, а потом олдермен факелом подпалил на ней платье: моя сестра превратилась в пылающий рождественский костер. Жюльет так и корчилась на земле: из ее витых локонов торчал мой топор, но вот и ее подожгли. Горя, она издавала такие звуки Боже в ней кричала нечисть. Я же сидел в грязи, прижимая к себе Селин, и мы смотрели, как наша сестра крутится и вертится живым факелом в жутком последнем танце. Отец держал мать, чтобы та не бросилась в пламя: мама кричала еще громче Амели.
Меня осмотрели раз десять, но на шее и царапинки не осталось. Селин крепко взяла меня за руку, спросила, цел ли я. Я же ловил на себе косые взгляды: люди не понимали, как мне удалось уцелеть, но отец Луи объявил это чудом. Заявил, что Господь спас меня для великих свершений.
Однако девочек погрести эта сволочь отказалась: они, мол, умерли без исповеди. Тогда их останки отнесли на распутье и разбросали, чтобы больше не нашли обратной дороги. Могила моей сестры навеки осталась пустой, на неосвященной земле, а ее душа была проклята навеки. Сколько бы Луи ни восхвалял меня, за это я его ненавидел.
Меня еще несколько дней преследовал запах пепла Амели. Годами она мне снилась, а порой с ней приходила Жюльет, и тогда обе сидели на мне и целовали всюду черными-пречерными губами. Я понятия не имел, что тогда со мной произошло или как, во имя Господа, я выжил, но ясно было одно.
Вампиры существуют, подсказал Жан-Франсуа.
Нет. Я думаю, что в глубине души, холоднокровка, мы и так в это верили. О, напудренные владыки Августина, Косте и Ашеве сочли бы нас суеверными, но в Лорсоне у костров всегда рассказывали о вампирах. О закатных плясунах, феях и прочей бесовщине. В нордлундских провинциях чудовища были столь же реальны, как Господь и Его ангелы.