Он встал и стал внимательно смотреть, как мать сняла бусину с нити, завязала узелок, а потом вновь нанизала на конец нити и затянула поверх еще два узелка. Мать отпустила нитку, Настя почувствовала, как маленький крестик опустился ей на грудь. Она вытащила веревочку и передвинула ее на шее. Ей очень хотелось увидеть, эту бусину-талисман еще раз. Она натянула нить, так что та больно врезалась в шею, низко наклонила голову и, скосив глаза, рассмотрела узел, внутри которого, почти не видимая, слабо поблескивала на солнце голубая бусина.
Вечером, когда Настя уже угомонила маленьких братьев и сама легла с ними рядом на теплую кошму в чужом аиле, куда их отвели спать, пришла мама. Она всегда приходила поцеловать детей перед сном, тихо напевала или что-то рассказывала младшим, пока они не уснут, а потом говорила с Настей или просто внимательно и ласково слушала все то, что Насте обязательно хотелось ей рассказать. Сейчас, когда ее родичи устроили для зятя настоящий пир, который до сих пор длился в просторной юрте по соседству, мать была возбужденной и веселой. В ее черных глубоких глазах поселились маленькие золотистые искорки, дыхание пахло вином и чем-то сладким. Она поцеловала уже спящих сыновей и прилегла поверх одеяла рядом с дочерью. Настя знала, что мать возбуждена и торопится вернуться к взрослым, но все-таки взяла ее за руку, словно боялась, что матушка уйдет, не дослушав ее до конца, и рассказала о том, что произошло в аиле бабушки Сайлык, и все то, что так беспокоило ее на протяжении всего этого длинного дня. Мама как всегда внимательно выслушала ее, ласково погладила по волосам и сказала:
Не волнуйся так, Настенька, не все плохое, о чем бабушка Сайлык говорит, обязательно должно сбыться. Она старая уже Может и не сбудется Ты верь в хорошее, оно обязательно в твоей жизни случится А на плохое у тебя бусина есть Она вот точно сильный талисман. Такая бабкой Сайлык заговоренная бусина у одной моей старшей родственницы еще была, та говорила, что благодаря ей, она счастливую жизнь прожила. И ты тоже длинную и хорошую жизнь проживешь, как «молоко и мед». Спи, пусть тебе хорошие сны здесь приснятся, мы с отцом позже к вам придем, с этими словами мама поцеловала девочку и вышла из аила.
Наутро все страхи пропали. Здесь, в горах, было такое солнце, и зелень, и бесконечная синь неба, и яркие белки снега на далеких скалистых вершинах, и сверкающие речки с брызгами ледяной воды, и дикие кони, свободно гуляющие в табунах, и маленькие кудрявые ягнята, и улыбчивые люди в диковинных одеждах. Здесь все было радостно и празднично. Постоянно приезжали разные люди, все больше дальние родственники или торговые товарищи отца. Все смешно здоровались, чуть кланяясь, и обнимались, и дарили друг другу подарки, смешно протягивая их на прямой руке, поддерживая протянутую ладонь снизу другой рукой, и смеялись, и много ели и пили. Иногда они с родителями, оставив младших детей родичам, ехали в соседнюю долину погостить у какой-то родни, и дорогой пускалась с отцом и матерью наперегонки в галоп. И отец их догонял, и обнимал, и целовал обеих в разгоряченные, смеющиеся лица, и казалось, что счастью этому вольному не будет края. Его и не было, не было края ни в чем в этих чистых горах. Это лето Настя особенно помнила, потому что это уже осенью все кончилось: и лето, и воля, и счастье, и семья, а вместе со всем этим и детство. Все это унес огонь, как и говорила бабушка Сайлык.
Уже осенью, когда вернулись домой, Настя упросила родителей позволить ей ночевать у подруги, дочери отцова работника, дяди Степана, который жил с семьей на хуторе, в нескольких верстах от Барнаула. Там было так красиво, к тому же можно было поухаживать за подросшими жеребятами, да и с Аленкой она давно не виделась, хотелось рассказать ей про поездку в Алтайские горы[6] к родне. Отец не хотел оставлять ее, но Настя умела уговаривать, да и дядя Степан помог, сказал, что сам лично привезет дочку утром в отцов дом в Барнаул.
Он и привез. Только никакого дома уже не было. Еще на полдороги к ним на полном скаку подскочил какой-то мальчишка и крикнул, что дом их горит. Настя даже испугаться не успела, а дядя Степан погнал телегу что есть мочи. Настя только и думала дорогой о большом огне, который бабушка Сайлык ей предсказала. Пожар был виден издалека. Огнем была охвачено все подворье: горели конюшни, амбары, сараи. Дом уже догорал, крыша провалилась внутрь, одна стена рухнула, и раскатившиеся бревна валялись большой шипящей кучей, выбрасывая снопы искр, когда их поливали водой. Вся улица была заполнена народом. Мужики с баграми и топорами пытались не пустить огонь на соседские дома. Остальные люди растянулись несколькими цепями до самой речки, передавали из рук в руки ведра с водой, которую выливали на раскатившиеся от пожарища бревна, а также на заборы и стены соседних домов. Их дом уже никто не тушил, да к нему и подойти было невозможно.
Настя соскочила с телеги и рванулась к дому через людей, но дядя Степан поймал ее. Он крепко прижал ее голову к груди, и как-то нелепо, по-бабьи, приговаривал:
Нельзя тебе, нельзя Там огонь, никого нет Никого нет. Нельзя туда, нельзя.
Настя забилась в его руках, но он держал крепко. Настя что-то кричала в его рубашку, задыхаясь от слез. От дыма, жара и горя Настю затошнило и в голове у нее все помутилось. Оказавшись в его объятьях, она сразу поняла, что случилась большая беда, что этот огонь унес и мать, и отца, и всю ее жизнь. То, что вся ее семья погибла, Настя поняла сразу и поверила в это бесповоротно, тотчас, как увидела огонь. Теперь, когда дядя Степан так крепко держал ее, она в этом окончательно убедилась
Потом появились еще люди, все вокруг разговаривали, но не с ней. Дядя Степан так и стоял столбом на дороге, крепко прижав ее к груди двумя руками, но теперь уже не причитал и не утешал ее, а говорил с подошедшими мужиками ровно и по делу. Настя слушала их голоса как будто издалека. Она не узнавала ни голоса соседей, ни их лица, она не помнила точно их слова и рассказы. Она поняла одно: в усадьбе сгорели все: и люди, и животные и никто из соседей не сомневался, что это поджог. Уже потом Настя узнала, что соседи, первыми прибежавшие на пожар, увидели избу, полыхающую со всех сторон одновременно, и дверь, подпертую большим тяжелым бревном. Говорили, что подойти к дому было уже невозможно, мужики пытались баграми сбить столб или выбить ставни, да только ничего не вышло, сами обгорели, но никого не спасли. То, что Насти не было в эту ночь в доме, все казалось просто чудом, хотя сама Настя думала об этом иначе Уже ночью, лежа на широкой лавке в горнице на хуторе у дяди Степана, Настя ясно поняла, что пророчество бабки-ведуньи начинает сбываться. Эта мысль пришла откуда-то со стороны, так просто и отчетливо, как будто кто-то громко сказал ей это прямо в самое ухо. И еще Настя так же просто и отчетливо поняла, что это только начало, что нужно сжать зубы и терпеть, плакать, если поможет, и снова терпеть
Несколько дней она прожила на хуторе, практически не понимая, что вокруг происходит, не принимая участия ни в разговорах, ни в простых хозяйственных делах, ни в молитвах. Потом приехали ее крестный отец тоже бывший отцов работник и увез ее жить к себе в село Тольменское[7], где для Насти наступила новая, совсем непривычная жизнь. В семье ее крестных родителей дяди Тимофея и тети Глаши было пятеро детей. Старший на пять лет младше Насти, а остальные мал мала меньше. Жила эта семья небогато, так что Настя в одночасье, из крестной дочери превратилась в работницу. Нет, ее никто не обижал, и слова грубого никто не сказал, и куском хлеба не попрекнул Крестные жалели ее, и даже старались сделать все, чтобы сирота не чувствовала себя в доме чужой. Старались, Настя это видела, да не смогли. В их доме Насте пришлось работать от зари до заката: и со скотиною управляться, и с детьми нянчиться, и в огороде, и в поле, и на покосе, да много еще чего Настя не обижалась. От домашней работы она и раньше не бегала, получалось у нее все ловко, особенно с животиной управляться это она больше всего любила. Тетя Глаша говорила даже, что с появлением Насти в их доме куры стали нестись лучше, а у коровы молока больше доится Вообще она была добрая, тетя Глаша, Настю жалела, она и в правду хотела бы заменить ей мать, да не могла, уж больно у нее было много забот, но она была рядом и помогала, как могла: и учила всему, и объяснила все. Когда первая кровь пошла, и потом, уже перед свадьбой, тоже многое рассказала, хоть и не все, как потом выяснилось. Может, всего, что потом случится, она и не знала, и не догадывалась Она всхлипывала, почти плакала за день перед свадьбой, и зачем-то просила прощения, и сетовала на тяжкую бабью долю, которая у всех тяжела, и просила молиться