Многие беседы посвящены разным формам несвободы; два полюса духовной несвободы представлены в беседе о «Восстании масс» Хосе Ортеги-и-Гассета, где личная свобода поглощается массовым сознанием, единой идеологией, и в беседе о романе Германа Гессе «Игра в бисер», где принадлежность, напротив, не к массе, а к интеллектуальной элите, заставляет человека отказаться от творчества, мистики, устанавливает жесткие добровольные рамки и лишает личной свободы.
Как бы продолжением бесед об Ортеге-и-Гассете и Эжене Ионеско оказывается беседа о «Возвращении из СССР» Андре Жида. То, что Андре Жид видит в СССР, стране, которую он любил, пока в ней не побывал, и которую считал свободной это та самая несвобода, тот самый «риноцерит», когда человек отказывается от своих личных суждений и мыслит как масса, вместе с массой.
Весьма интересны беседы Г.П.Чистякова со слушателями. Особенно примечательна беседа в главе, посвященной Андре Жиду. Вопросы касаются то литературы, то религии, и в своих ответах отец Георгий выступает то как преподаватель, то как священник. Но вот слушательница задает вопрос злобный и глупый: «Почему Вы выбираете героями Ваших передач то гонителя христиан Марка Аврелия, то содомита Андре Жида? Чем объяснить Вашу любовь к этим персонам?» И получает ответ (часть которого купирована составителями): «Что касается Вашей реплики, то она вполне укладывается как раз в то, о чем говорит Андре Жид. Как страшно, когда человек живет идеями, когда человек живет не жаждой правды, а стремлением проводить в жизнь свою идею. <> Вы женщина злая, неумная и агрессивная, и мне кажется, что вместо того, чтобы звонить на радио, Вам бы надо было подойти к зеркалу, посмотреть на себя и подумать: А почему я так всех ненавижу? А почему даже веру во Христа, которая мне вдруг открылась, я использую как новый способ реализовывать свою ненависть? Родные мои, ведь это же чудовищный парадокс! Вы считаете себя христианами, вы открыли для себя Евангелие, но для вас ваше христианство это только новый повод к ненависти. Одумайтесь, остановитесь! Проснитесь, в конце концов! <> Где ваша личная свобода, к которой звал апостол Павел? Где ваша личная вера?»
Всем, кто знал отца Георгия, знаком и этот его гнев, и слова «родные мои», которые оказывались органичными и в проповеди, и в беседе, когда атмосфера действительно приближалась к семейной, и даже, парадоксальным образом, в момент гнева, захватывающего и болезненного. В ответе этой слушательнице, как и в приведенной выше цитате из романа «Жан-Кристоф», понятия «вера» и «свобода» неотделимы друг от друга.
* * *
Беседы о русской литературе Г.П.Чистяков не случайно начинает со второй половины XIX века. Он отмечает уход значительной части интеллигенции из Церкви именно в это время. Кроме того, он знакомит слушателей с той литературой, которую все проходят в школе, но редко знают хорошо. Его беседы своеобразная апология русской литературы, ответ на те обвинения, которые звучали в конце девяностых годов XX века и продолжают звучать ныне. Вот что отец Георгий говорит в конце беседы о Герцене и Печерине: «Именно поэтому я заговорил в последние месяцы о литературе и только о литературе, и буду продолжать эти циклы, и постараюсь все-таки что-то из этого напечатать, сделать книгу или цикл статей Не знаю, чтó получится, но будем над этим работать, потому что действительно то, что сейчас происходит, увы, приходится назвать словом шельмование. Шельмуется русская литература XVIII и XIX веков за то, что она далека от Бога, далека от христианства, за то, что она не православна, за то, что она жидомасонская, за то, что она вся ориентирована на Запад, за то, что она безбожна и так далее».
В этих фразах и обоснование настоящей книги, и предостережение всем нам.
В беседах о русской литературе Г.П.Чистяков говорит о писателях, изучаемых в средней школе, но рассматривает их творчество под совершенно неожиданным углом. Н.А.Некрасов предстает не только как поэт социальный, ищущий ответа на вопрос, почему так трудно живется людям на Руси, но и как поэт христианский: «Да какой же он кулак, дядя Влас? И какой же он безбожник, Николай Алексеевич Некрасов? Всё совсем не так просто, как нам казалось. Перед нами образ христианина, человека раскаивающегося, человека, который понял что-то важное и это важное передает теперь людям».
В беседах отца Георгия Лев Толстой предстает не автором «еретического Евангелия», а напротив, писателем, оберегающим нас от ереси: «Да, Толстой отрицал Божество Христово. Но он обратил наше внимание на Его человеческую природу и тем самым спас нас от того стихийного монофизитства, в которое мы впадали, когда видели во Христе Иисусе только Бога, но не Человека. Толстой принес себя в жертву и дал себя объявить еретиком, дал себя официально объявить оставшимся вне Церкви. Но он вернул нас к халкидонскому исповеданию, о котором мы уже забыли».
Суждение, нестандартное вообще, и особенно неожиданное из уст православного священника.
Собственно, обе беседы об отлучении Толстого полны неожиданных примеров и выводов: «В отлучении Толстого мне видится страшная ошибка, совершенная тогда Синодом, потому что этим решением от Церкви был отлучен не Толстой этим решением Синода была отлучена от Церкви российская молодежь, причем не простая, а ищущая, жаждавшая правды, а значит жаждавшая Бога. Она, естественно, выбрала Толстого, выбрала автора Войны и мира. <> Из Церкви после этого ушли тысячи людей. Тысячи и тысячи лучших русских молодых людей покинули Церковь для того, чтобы быть с Толстым, а не с теми, кто захлопнул перед ним двери храма. И, быть может, я сейчас скажу несколько парадоксальную фразу, но я ее все-таки скажу. Кто знает, как пошла бы история дальше, если бы не был отлучен от Церкви Толстой, если бы не поссорилась тем самым Церковь с российской молодежью начала века, не оттолкнула бы ее, не швырнула бы ее тем самым в объятья материалистической мысли, марксизма и других, новых тогда политических и философских течений?»
В беседе о Герцене и Печерине отец Георгий вспоминает о внимании Церкви к русской литературе: «Забывается о том, что русская литература всегда была оберегаема православной Церковью, и что митрополит Филарет, которого мы теперь почитаем в лике святых, с заботой и бережно относился к русской литературе, читал и журналы и всех русских писателей. Он самым высоким образом оценивал писателей, причем не вдавался в подробности: кто ходит в церковь, а кто не ходит, кто бывает на исповеди, а кто нет, кто причащается, а кто причащался последний раз в юности».
В беседах об отлучении Льва Толстого говорится и о почитателях писателя в среде русской православной Церкви, таких как святитель Лука (Войно-Ясенецкий), писавший: «Лев Толстой был для меня в полном смысле слова духовным отцом», или как владыка Иоанн (Шаховской), посвятивший Толстому значительную часть своей книги о русской интеллигенции. Но не забывает отец Георгий упомянуть и гонителей Толстого, например, архиепископа Никона (Рождественского), судившего о писателе «жестко, схоластически, безжалостно, как-то без Бога в сердце».
В творчестве поэтов, знакомых всем с детства, из которых помнят главным образом пейзажную лирику, таких, как Майков и Фет, Г.П.Чистяков акцентирует внимание на том, чем их поминают далеко не в первую очередь: в случае первого на переводах из новогреческой, в случае второго на переводах из древнеримской поэзии. Стихи Жемчужникова отец Георгий комментирует, сопоставляя их с литургическим текстом.