Я подошел к Э. Ф. и, как мог, объяснил, что за последнее время лишился мозгов и куска сердца.
Простите, сказал я напоследок, у меня такое ощущение, что я вас подвел.
Мне втайне хотелось, чтобы она стала меня утешать. Но вместо этого она негромко сказала:
Я убеждена: это временно.
Зациклившись на собственных проблемах, я решил, что она имеет в виду кризис, накрывший меня после развода. Но впоследствии понял: она подтвердила, что я не оправдал ее надежд, однако указала, что это поправимо. Что в будущем я так или иначе перед ней реабилитируюсь. Такое случалось нередко: она произносила некие фразы, которые повисали в воздухе, но запоминались и спустя годы раскрывали свой смысл.
Я никогда не отличался склонностью к авантюрам. Те житейские решения, которые по ошибке можно причислить к авантюрным (жениться, развестись, зачать внебрачного ребенка, уехать на неопределенный срок за рубеж), объяснялись либо нервным перевозбуждением, либо трусостью. Если, как утверждал философ, одни вещи находятся в нашей власти, а другие нет, причем свобода и счастье зависят от нашего умения отличить одно от другого, то моя жизнь вечно шла вразрез с философией. Я метался вверх-вниз, вправо-влево, от уверенности в своей власти над событиями к пониманию безнадежности всего сущего и собственной несостоятельности, как в плане постижения, так и в плане бытия. Здесь я, в принципе, не отличался от большинства.
Я действительно подвел Э. Ф. Получил от нее одно-единственное задание, но и с ним не справился. Она проявила снисхождение, причем особого рода, свойственного только ей. Ничем меня не задев. Когда я уже собрался уйти, что-то меня остановило, и в момент нервного перевозбуждения (вызванного страхом никогда больше не увидеть Э. Ф.) выдавил, отводя глаза:
Я знаю, так не принято
Да-да?
Но не согласитесь ли вы то есть не могли бы мы с вами где-нибудь посидеть или даже пообедать?
Только теперь я поднял на нее взгляд: она улыбалась.
Нил, дорогой, конечно. И лучше всего, мне кажется, было бы вместе пообедать.
Так начался новый этап моей жизни. Раза два-три в год мы встречались в итальянском ресторанчике поблизости от ее дома, в западной части Лондона. Правила были ясны, хотя никогда не проговаривались вслух. Я приезжал ровно в час; она уже сидела за столиком и курила. Мы заказывали пасту дня, зеленый салат, по бокалу белого вина и по чашке черного кофе. Однажды, еще на первых порах, я, в нарушение установленного порядка, заказал эскалоп из телятины.
Ну как? Она резко перегнулась через стол. Сплошное разочарование?
Обед продолжался ровно час с четвертью. Платила всегда Э. Ф. Стоило мне присесть к столу, как она спрашивала: «Ну, с чем ты сегодня пришел?» перекладывая инициативу на меня, но я не возражал. И, зная, что впереди у нас ровно час с четвертью, я не только сознательно выбирал тему разговора, но и в некоторой степени нет, на полную мощность включал мозг. Ее присутствие делало меня умнее. Откуда-то всплывали знания, рассказ становился более связным. И мне отчаянно хотелось ее порадовать.
Как я уже сказал, она была совершенно не публичной персоной, да и не стремилась таковой стать. Ни ее темперамент, ни способности не были заточены на известность. Сдается мне, она даже не рассматривала этот вопрос. Помню, как-то раз она заметила, что у древних греков Клио была музой истории: ее изображали с книгой или со свитком в руке, «а в наш более просвещенный век американцы вручают премию Клио за достижения в рекламе». Ко всему прочему Клио считалась и музой игры на лире, но для прославления успешных рекламщиков почему-то не приглашают музыкантов с лирами. У нее была особая манера речи: лукаво-ироничная, а оттого совершенно не обидная по крайней мере, для нас и лишенная всяческой покровительственности. Вдобавок таким способом она как бы убеждала: «Не принимайте на веру провозглашенные ценности своего времени».
За одним из таких обедов я спросил, почему она решила посвятить себя обучению взрослых.
Меня не привлекает отсутствие любознательности, ответила она. Как ни парадоксально, юные более самоуверенны, а их устремления, хотя и объективно туманные на посторонний взгляд, представляются им четкими и достижимыми. У взрослых не так некоторые, конечно, поступают на вечернее отделение, чтобы только потрафить своим желаниям, но большинство все же руководствуются тем, что в их жизни чего-то недостает, что они, вероятно, нечто упустили, а теперь им дается шанс и, возможно, последний наверстать упущенное. И меня это глубоко трогает.
Мне вспомнилось, как встретил ее наш поток: затяжным благоговейным молчанием, ощущением неловкости и скрытой насмешкой, но очень скоро на смену всему этому пришла искренняя теплота. А вместе с тем и определенная забота: мы каким-то чудом уловили в ней неприспособленность к этому миру, некую уязвимость, рождаемую, как видно, возвышенным образом мыслей. Но с нашей стороны тоже не было и тени покровительственного тона.
С годами до меня дошло и то, что ее описание взрослых обучающихся целиком и полностью относилось ко мне; без сомнения, именно поэтому я и поддерживал с ней знакомство после вручения дипломов. И еще потому, что она сама мне это разрешала.
Иногда я в угоду ей прогибался; она же ни разу не поступилась ни одной мыслью, ни одним суждением, чтобы избежать разногласий. Я к этому привык а куда было деваться? Однажды речь зашла о реакции общественности на какой-то политический скандал, и я предположил, что у людей вообще есть привычка искать виновных.
Привычка не то же самое, что хорошая привычка, ответила она.
Но если найти виновного, то можно изменить положение дел.
Каким же образом?
Проголосовать «против» на выборах.
Это расхожее заблуждение: считать, что смена правительства ведет к улучшению ситуации.
Надо прислушиваться к голосу отчаяния.
Нет, надо прислушиваться к голосу разума. Ты видишь у меня признаки отчаяния?
Нет, не вижу. Но готов поспорить, что вы всегда ходите на выборы.
В полной уверенности, что они ни на что не влияют.
Тогда что вас гонит на выборы?
Гражданский долг. Автоматизм.
Тут я едва сдержался:
Откуда такое высокомерие?
По отношению к кому?
Ну, как сказать к другим избирателям.
Ты хочешь сказать, что я обязана полностью разделять их надежды, чаяния и грядущие разочарования? Главная функция политика вызывать разочарование.
А это, знаете ли, уже цинизм.
Не соглашусь. Я не причисляю себя к циникам.
А к кому вы себя причисляете?
Я не настолько тщеславна, чтобы навешивать на себя ярлыки.
Как всегда, она хранила сверхъестественное спокойствие. Которое порой меня бесило. Она что, использовала меня как игрушку? До сих пор не переставала поучать?
Значит, цинизм не ваше кредо. А каково же ваше анархизм?
В философском плане я вижу привлекательность такого кредо. Но в плане реальности оно всегда обречено, учитывая изломанные ветви человеческого древа.
Значит, вы признаете, что нам необходимо какое-либо организующее начало?
Я признаю, что оно будет с нами всегда, хотим мы этого или нет.
И что конституционная демократия наименее гнусный строй из тех, что мы открыли для себя на сегодняшний день?
Такой тезис, очевидно, сформулирован кем-то из демократов, да?
Значит, вы не относите себя ни к циникам, ни к анархистам. В таком случае к эпикурейцам?
Эпикур, несомненно, был очень мудрым психологом.
По-моему, вам наиболее близок стоицизм.
О, это очень привлекательное мировоззрение.
По той причине, что оно развязывает вам руки и прочее?
Нил, дорогой, ты сейчас в опасной близости от оскорблений.
Прошу прощения. У меня