Довлатов Сергей Донатович - Заповедник и другие истории

Сергей Довлатов

«Заповедник» и другие истории

Заповедник

Моей жене, которая была права

В двенадцать подъехали к Луге. Остановились на вокзальной площади. Девушка-экскурсовод сменила возвышенный тон на более земной:

 Там налево есть одно местечко

Мой сосед заинтересованно приподнялся:

 В смысле уборная?

Всю дорогу он изводил меня: «Отбеливающее средство из шести букв? Вымирающее парнокопытное? Австрийский горнолыжник?»

Туристы вышли на залитую светом площадь. Водитель захлопнул дверцу и присел на корточки у радиатора.

Вокзал Грязноватое желтое здание с колоннами, часы, обесцвеченные солнцем дрожащие неоновые буквы

Я пересек вестибюль с газетным киоском и массивными цементными урнами. Интуитивно выявил буфет.

 Через официанта,  вяло произнесла буфетчица. На пологой груди ее болтался штопор.

Я сел у двери. Через минуту появился официант с громадными войлочными бакенбардами.

 Что вам угодно?

 Мне угодно,  говорю,  чтобы все были доброжелательны, скромны и любезны.

Официант, пресыщенный разнообразием жизни, молчал.

 Мне угодно сто граммов водки, пиво и два бутерброда.

 С чем?

 С колбасой, наверное

Я достал папиросы, закурил. Безобразно дрожали руки. «Стакан бы не выронить» А тут еще рядом уселись две интеллигентные старухи. Вроде бы из нашего автобуса.

Официант принес графинчик, бутылку и две конфеты.

 Бутерброды кончились,  проговорил он с фальшивым трагизмом.

Я расплатился. Поднял и тут же опустил стакан. Руки тряслись, как у эпилептика. Старухи брезгливо меня рассматривали. Я попытался улыбнуться:

 Взгляните на меня с любовью!

Старухи вздрогнули и пересели. Я услышал невнятные критические междометия.

Черт с ними, думаю. Обхватил стакан двумя руками, выпил. Потом с шуршанием развернул конфету.

Стало немного легче. Зарождался обманчивый душевный подъем. Я сунул бутылку пива в карман. Затем поднялся, чуть не опрокинув стул. Вернее, дюралевое кресло. Старухи продолжали испуганно меня разглядывать.

Я вышел на площадь. Ограда сквера была завешена покоробившимися фанерными щитами. Диаграммы сулили в недалеком будущем горы мяса, шерсти, яиц и прочих интимностей.

Мужчины курили возле автобуса. Женщины шумно рассаживались. Девушка-экскурсовод ела мороженое в тени. Я шагнул к ней:

 Давайте познакомимся.

 Аврора,  сказала она, протягивая липкую руку.

 А я,  говорю,  танкер Дербент.

Девушка не обиделась.

 Над моим именем все смеются. Я привыкла Что с вами? Вы красный!

 Уверяю вас, это только снаружи. Внутри я конституционный демократ.

 Нет, правда, вам худо?

 Пью много Хотите пива?

 Зачем вы пьете?  спросила она.

Что я мог ответить?

 Это секрет,  говорю,  маленькая тайна

 Решили поработать в заповеднике?

 Вот именно.

 Я сразу поняла.

 Разве я похож на филолога?

 Вас провожал Митрофанов. Чрезвычайно эрудированный пушкинист. Вы хорошо его знаете?

 Хорошо,  говорю,  с плохой стороны

 Как это?

 Не придавайте значения.

 Прочтите Гордина, Щеголева, Цявловскую Воспоминания Керн И какую-нибудь популярную брошюру о вреде алкоголя.

 Знаете, я столько читал о вреде алкоголя! Решил навсегда бросить читать.

 С вами невозможно разговаривать

Шофер поглядел в нашу сторону. Экскурсанты расселись.

Аврора доела мороженое, вытерла пальцы.

 Летом,  сказала она,  в заповеднике довольно хорошо платят. Митрофанов зарабатывает около двухсот рублей.

 И это на двести рублей больше, чем он стоит.

 А вы еще и злой!

 Будешь злым,  говорю.

Шофер просигналил дважды.

 Едем,  сказала Аврора.

В львовском автобусе было тесно. Коленкоровые сиденья накалились. Желтые занавески усиливали ощущение духоты.

Я перелистывал «Дневники» Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость. Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый гений?!.

Я задремал. Невнятно доносились какие-то лишние сведения о матери Рылеева

Разбудили меня уже во Пскове. Вновь оштукатуренные стены кремля наводили тоску. Над центральной аркой дизайнеры укрепили безобразную, прибалтийского вида, кованую эмблему. Кремль напоминал громадных размеров макет.

В одном из флигелей находилось местное бюро путешествий. Аврора заверила какие-то бумаги, и нас повезли в «Геру»  самый фешенебельный местный ресторан.

Я колебался добавлять или не добавлять? Добавишь завтра будет совсем плохо. Есть не хотелось

Я вышел на бульвар. Тяжело и низко шумели липы.

Я давно убедился: стоит задуматься, и тотчас вспоминаешь что-нибудь грустное. Например, последний разговор с женой

 Даже твоя любовь к словам, безумная, нездоровая, патологическая любовь,  фальшива. Это лишь попытка оправдания жизни, которую ты ведешь. А ведешь ты образ жизни знаменитого литератора, не имея для этого самых минимальных предпосылок С твоими пороками нужно быть как минимум Хемингуэем

 Ты действительно считаешь его хорошим писателем? Может быть, и Джек Лондон хороший писатель?

 Боже мой! При чем тут Джек Лондон?! У меня единственные сапоги в ломбарде Я все могу простить. И бедность меня не пугает Все, кроме предательства!

 Что ты имеешь в виду?

 Твое вечное пьянство. Твое даже не хочу говорить Нельзя быть художником за счет другого человека Это подло! Ты столько говоришь о благородстве! А сам холодный, жестокий, изворотливый человек

 Не забывай, что я двадцать лет пишу рассказы.

 Ты хочешь написать великую книгу? Это удается одному из сотни миллионов!

 Ну и что? В духовном отношении такая неудавшаяся попытка равна самой великой книге. Если хочешь, нравственно она даже выше. Поскольку исключает вознаграждение

 Это слова. Бесконечные красивые слова Надоело У меня есть ребенок, за которого я отвечаю

 У меня тоже есть ребенок.

 Которого ты месяцами игнорируешь. Мы для тебя чужие

(В разговоре с женщиной есть один болезненный момент. Ты приводишь факты, доводы, аргументы. Ты взываешь к логике и здравому смыслу. И неожиданно обнаруживаешь, что ей противен сам звук твоего голоса)

 Умышленно,  говорю,  я зла не делал

Я опустился на пологую скамейку. Вынул ручку и блокнот. Через минуту записал:

И так далее.

Мои стихи несколько опережали действительность. До Пушкинских Гор оставалось километров сто.

Я зашел в хозяйственную лавку. Приобрел конверт с изображением Магеллана. Спросил зачем-то:

 Вы не знаете, при чем тут Магеллан?

Продавец задумчиво ответил:

 Может, умер Или героя дали

Наклеил марку, запечатал, опустил

В шесть мы подъехали к зданию туристской базы. До этого были холмы, река, просторный горизонт с неровной кромкой леса. В общем, русский пейзаж без излишеств. Те обыденные его приметы, которые вызывают необъяснимо горькое чувство.

Это чувство всегда казалось мне подозрительным. Вообще страсть к неодушевленным предметам раздражает меня (Я мысленно раскрыл записную книжку.) Есть что-то ущербное в нумизматах, филателистах, заядлых путешественниках, любителях кактусов и аквариумных рыб. Мне чуждо сонное долготерпение рыбака, безрезультатная немотивированная храбрость альпиниста, горделивая уверенность владельца королевского пуделя

Говорят, евреи равнодушны к природе. Так звучит один из упреков в адрес еврейской нации. Своей, мол, природы у евреев нет, а к чужой они равнодушны. Что ж, может быть, и так. Очевидно, во мне сказывается примесь еврейской крови

Короче, не люблю я восторженных созерцателей. И не очень доверяю их восторгам. Я думаю, любовь к березам торжествует за счет любви к человеку. И развивается как суррогат патриотизма