— Это что, — сказал Мирошник снова. — При прошлом здесь стоял чуть ли не полк. А резиденция была не здесь, вон там... Здесь что, слишком
просто. А там залы, залы!
Когда меня провели по недлинному коридору, я еще успел подумать с усмешкой, что и это влетело в копеечку: так замаскироваться. В любой
коммерческой фирме здоровяки с автоматами выставляют себя напоказ, а здесь их прячут, а напоказ посадили чуть ли не старушек со спицами...
Возле двери двое мужчин, очень обыкновенные, разве что ростом повыше обыкновенных, да чересчур массивные от избытка мышц. Я уловил на себе
пару взглядов, но ничего не спросили. Мирошник толкнул дверь, мы оказались в просторной приемной. За столом обыкновенная секретарша, еще двое
мужчин углубились в свежие газеты.
На той стороне темнела дверь. Возле нее сидел на стуле неприметный военный с чемоданчиком на коленях. Ровный, строгий, с невозмутимым лицом.
Черный чемоданчик, понял я. Тот самый, который носят за президентом всюду, чтобы успел нажать кнопку ядерной войны.
Мирошник кивнул женщине:
— Марина Павловна, я прибыл с товарищем... простите, Виктор Александрович, вы, наверное, предпочитаете «господин»?
— Раньше предпочитал, — отмахнулся я. — Теперь нет.
Женщина улыбнулась одними глазами. Я не видел, когда она включила переговорное устройство, но из приемника раздался рокочущий голос:
— Да-да, тащи его сюда.
Я изумился:
— И даже не подержать с часик в приемной? Это же несерьезно!
Мирошник хмыкнул, распахнул дверь.
Глава 3
Кабинет президента был классически огромен, стол — с футбольное поле, со стен высокомерно глядят картины великих, все блещет золотом,
богатством. Любое кресло — произведение искусства, фаберже на фаберже сидит и фабержой погоняет, ковры, люстра... Впрочем, он всего несколько
дней в роли президента, вряд ли что-то изменил. Это от предшественников. И даже тех, которые назывались не президентами, а генсеками. А то и
царями. Все это не мне оценивать, я не отличу Веласкеса от Шилова, но в кабинете светились экраны двух огромных телевизоров, правда, с
приглушенным звуком, на краю президентского стола монитор, настоящий, громадный, сама коробка компьютера едва заметна среди бумаг, блокнотов,
серой коробки факса, неужели президент сам... как теперь говорят: тебя послать сейчас или по факсу?
Кречет нетерпеливо покрикивал в трубку телефона. В жизни он выглядел еще массивнее, чем на телеэкранах. Голова как пивной котел, лицо серое,
почти безобразное, а разговаривал с невидимым собеседником с таким верблюжьим высокомерием, что мне тут же захотелось повернуться и уйти.
Он жестом пригласил сесть, злой гримасой добавил, что сейчас закончит с этим придурком и займется мною.
Я сел, сердце стучит чересчур часто, я на него прикрикнул шепотом, что великие дела творятся не здесь, а в тихих комнатках ученых, в
лабораториях, и хотя на экранах мелькают то порнозвезды, то президенты, но в истории цивилизации остаются Архимед, Гомер, Сервантес,
Достоевский, Кулибин... и редкий прохожий сумет ответить, кто в их времена правил миром и мелькал на телеэкранах.
И все же Кречет выглядел пугающе. Высокий, сложенный атлетически, широколицый, лицо поковыряно оспой, нос расплющен, как у бывшего боксера,
массивный, как утес на Волге, а когда рыкал в трубку, у меня по коже проносились стаи мурашек размером с откормленных мышей — голос был еще
неприятнее, чем с экрана телевизора — металлический, словно лязгал затвор, и надменный, словно он уже призвал меня в армию.