– Вот ты! – Голан ткнул в него пальцем. – Повторяй: я – грязная свинья, пёс шелудивый, презренный раб. Ну!
Толстун, на которого пал выбор Верховного Правителя, осклабился, взвыл от восторга, завибрировал всем своим тучным телом и с готовностью повторил, потом повторил ещё раз, потом ещё, ещё и ещё…
– Хватит! – рявкнул Голан и резким движением вонзил толстый длинный ноготь мизинца в его тугое брюхо. Тот испуганно затрепетал, заморгал, забулькал, стал неуклюже оседать, а из отверстия в брюхе тонкой струйкой, со свистом, окутывая стоявших рядом существ полупрозрачным белесым облачком, стал вырываться аммиак, унося с собой жизнь, тепло и пустоту. Тело обмякло, бесформенной оболочкой осело на пыльную землю и тут же было затоптано десятками ног.
Новый взрыв верноподданнического восторга исторгся из сотен лужёных глоток и потряс материальный мир. Верховный Правитель имел право карать или миловать своих вассалов, не испрашивая на то ничьей санкции.
– Хвала Верховному Правителю! Война! Святая война! Изъяви волю! О, Инкарнация!
По законам материального мира, подвластного Господу, или Верховному Правителю, восходящая на престол Инкарнация должна объявить войну – всё равно кому. Таков порядок. Достаточно указующего перста, чтобы изъявить монаршую волю и направить толпы покорных вассалов на смерть и победу. Голан знал это. Длинный указательный палец его средней руки взметнулся вверх, и Голан на мгновение замер, стоя у подножия эшафота – того самого эшафота, где его, Голана, только что казнили. Мстительная усмешка искривила его фиолетовые губы, обнажив нестройный ряд редких гнилых зубов.
– Враг там! – возвестил он, и толпа, грозно улюлюкая и хрипя, покатилась в ту сторону, куда указывал монарший перст, сметая всё на своём пути, сметая эшафот, сметая лёгкий кустарник, сметая хлипкие деревянные постройки, растаскивая попутно колья и брёвна и вооружаясь ими, взметая ввысь тучи голубовато‑белесой пыли, клубы которой тенью ложились на багровое предзакатное солнце. И лишь три одинокие фигуры, три толстуна остались на опустевшем поле. В отличие от других, они были худы и тщедушны.
– Пацифисты?! – прогремел Голан и радостно заржал, предвкушая расправу.
– Мы против убийства, – сказал один из них, бесстрашно глядя в единственный глаз Правителя. – Останови бойню, монарх.
– Война священна! Это закон, – громогласно возвестил Голан, упиваясь властью. – Или ты не согласен с законом, смерд?! Говори!
– Убивать грех, – возразил толстун, становясь землистого цвета, – и это высший закон. Спаси свой народ, монарх, отмени бойню.
Момент настал. Вот оно, счастливое мгновение! Теперь Голан мог убивать открыто, не боясь кары, не страшась возмездия, на глазах у толпы, у всего мира, у всей Вселенной, ибо он – Инкарнация Господа, Верховный Правитель, Монарх‑Самодержец и Высший Закон в едином лице. Он зловеще ухмыльнулся, занёс среднюю руку над головой непокорного вассала‑пацифиста, взмахнул длинным, остро отточенным ногтём и рассёк толстуна надвое, словно саблей – этот жест у него был отработан в совершенстве. Толстун обмяк и сдулся, выпустив в лицо Голану туманное облачко живительного аммиака.
– Псов надо учить, – нравоучительно провозгласил удовлетворённый Голан, вдыхая жизнь поверженного бунтовщика, и грозно взглянул на тех двоих, что остались в живых. – Ну, а вы тоже против святого убийства?
Пацифисты задрожали, попятились, блея на ходу что‑то в своё оправдание, потом разом повернулись и что было сил бросились наутёк.
– То‑то, – подвёл черту Голан. – Вислоухий!
Из ближайших кустов выкатился толстун с гнусной рожей и заржал.
– А здорово ты их, а, Голан? Лихо! Вот бы мне так научиться.