Пехота отважно бросилась в штыковую за раненого Лопухина, он ещё воодушевлял армию. Вскоре бой продолжился с не меньшим ожесточением за тело погибшего генерала.
Героя похоронят на поле боя, с подобающими почестями. Но после войны перезахоронят в Москве, в Андрониковом монастыре, в родовой усыпальнице. В армии имя Лопухина запомнили надолго: у него и до Гросс-Егерсдорфа была репутация честного воина. А гибель генерал-аншефа на поле боя явление редкое, достойное мемориала в наших сердцах. Это был Багратион 1757 года Недолго пришлось ждать армейской песни о Лопухине по-видимому, она сложилась в офицерской среде:
Для Румянцева пример Лопухина значил не меньше, чем пример павшего в бою фон Вейсмана для Суворова в эпоху русско-турецких войн.
Стыдно было отступать и тем более сдаваться после ранения Лопухина и героической схватки гренадер за тело командира. И Румянцев замыслил неожиданный смелый маневр, который решит исход сражения. В этой битве (да и вообще в Семилетней войне) в нашей армии инициативы командиров оказывались важнее задумок главнокомандующих. Румянцев почувствовал, что и солдаты (большинство из которых, заметим, он еще не успел досконально изучить) яростно желают броситься в бой выручать товарищей.
Когда пруссаки теснили 2-й Московский полк Румянцев находился в Норкиттенском лесу, с пехотным резервом. Конечно, он стремился вмешаться в сражение и вряд ли надеялся, что Апраксин отдаст дельный и смелый приказ. Да он и не дожидался приказов.
Андрей Тимофеевич Болотов замечательный мемуарист, искренний и тонкий. Но в записках о Гросс-Егерсдорфском сражении он превзошёл себя. Его полк не принимал непосредственного участия в бою. Но Болотов в тот день слышал гром победы и многое видел своими глазами. Его свидетельство ценно: вместе с мемуаристом мы видим события глазами современника, ощущаем и ужас, и подъём того дня. О самых трагических минутах боя он пишет эмоционально, горячо. И минуты перелома, когда русские начали одолевать пруссаков, оживают перед нашими глазами. Вот воины Румянцева пробираются сквозь чащобу. Они готовы погибнуть на поле боя, но отомстить.
Болотов вспоминал: «Проход им был весьма труден: густота леса так была велика, что с нуждою и одному человеку продраться было можно. Однако ничто не могло остановить ревности их и усердия. Два полка, Третий гренадерский и Новгородский, бросив свои пушки, бросив и ящики патронные, увидев, что они им только остановку делают, а провезть их не можно, бросились одни, и сквозь густейший лес, на голос погибающих и вопиющих, пролезать начали. И, по счастию, удалось им выттить в самонужнейшее место, а именно в то, где Нарвский и Второй гренадерский полки совсем уже почти разбиты были и где опасность была больше, нежели в других местах. Приход их был самый благовременный».
Они вышли из леса, сохранив боевой порядок, не превратились в отряд вольных партизан. Румянцев не потерял управления войсками. Явление бригады Румянцева вернуло силы измождённым, израненным русским войскам, которые уже дрогнули под немецким напором.
Вновь предоставим слово Болотову: «Нельзя изобразить той радости, с какою смотрели сражающиеся на сию помощь, к ним идущую, и с каким восхищением вопияли они к ним, поспешать их побуждая. Тогда переменилось тут все прежде бывшее. Свежие сии полки не стали долго медлить, но давши залп, и подняв военный вопль, бросились прямо на штыки против неприятелей, и сие решило нашу судьбу и произвело желаемую перемену. Неприятели дрогнули, подались несколько назад, хотели построиться получше, но некогда уже было. Наши сели им на шею и не давали им времени ни минуты. Тогда прежняя прусская храбрость обратилась в трусость, и в сем месте, не долго медля, обратились они назад и стали искать спасения в ретираде. Сие устрашило прочие их войска, а ободрило наши. Они начали уже повсюду мало-помалу колебаться, а у нас начался огонь сильнее прежнего. Одним словом, не прошло четверти часа, как пруссаки во всех местах сперва было порядочно ретироваться начали, но потом, как скоты, без всякого порядка и строя побежали».