Позволив пациентам объяснить нам, в чем они нуждаются и что для них наиболее ценно, мы сделаем процесс завершения жизненного цикла более гуманным. Приведу цитату поэта Райнера Марии Рильке: «Я не говорю, что человеку следовало бы любить смерть; но надо до того великодушно любить жизнь, без всякого расчета и не выбирая, чтобы человек спонтанно включался в нее и начинал любить и смерть (часть жизни, которую удалось избежать) [] А потому, что мы исключаем смерть, не думаем о ней [] она все больше превращается во что-то инопланетное что-то враждебное»[8].
И действительно, чего больше всего боятся умирающие, так это не потери способность дышать, а потери жизни, которую они могут признать своей, того, что «делает саму жизнь достойной того, чтобы жить».
Предсмертные переживания свидетельствуют о нашей самой большой потребности любить и быть любимыми, ощущать поддержку и чувствовать связь, чтобы нас помнили и прощали. Они обеспечивают неразрывность и целостность жизней. Судя по содержанию этих снов, самое важное для человека прощение и любовь исходят от семьи. Как врачи, мы обязаны поддерживать наших пациентов и их способность к самоисцелению и самовоспитанию. Иногда для этого нужно постоять в стороне, чтобы такие люди, как Том, воссоединились с давно потерянными матерями и получили от них утешение, а такие скорбящие матери, как Мэри, с которой я вас позже познакомлю, в очередной раз подержали на руках своих умерших детей.
Я врач, и все мои пациенты умирают. В этих словах скрыта огромная потеря. Однако во мраке процесса умирания все равно скрывается свет, поскольку большинство пациентов находят путь к подтверждению любви, которую они чувствуют, отношениям, которые они лелеяли, и жизни, которую они вели. Эта книга их история.
Глава 1
Оттуда сюда
Не думайте, что тот, кто пытается утешить вас, сейчас живет спокойно среди простых и тихих слов.
В его жизни также может быть много печалей и трудностей, которые остаются далеко за пределами вашей жизни.
Если бы это было иначе, он бы никогда не смог найти правильные слова.
Райнер Мария Рильке
Становление врача процесс, у которого есть начало, середина и нет окончания. Студенты-медики покидают залы своих учебных заведений с огромным количеством информации и знаний, которыми они будут охотно пичкать своих пациентов. Входя в больницу для прохождения очередного этапа обучения, они знают все о заболевании и еще ничего о болезни: ведь заболевание живет в органах; а болезнь в людях. Последний и самый важный этап их обучения будет длиться всю жизнь. Это тот случай, когда учить будет пациент, а юные врачи, надеюсь, будут готовы слушать и окажутся достаточно скромны, чтобы слышать. Вот когда они узнают, что порой лучший способ вылечить слабое человеческое сердце это убрать стетоскоп и спросить, что важно для пациента, а не как он себя чувствует. И однажды, когда они решат, что овладели медицинской наукой, им встретится больной, который сподвигнет их ухаживать за душой. Пациент преподнесет этим врачам урок сочувствия, который они никогда не забудут, первый из череды многих, пройдя которые они откроют для себя истинное богатство призвания. Для меня первым пациентом, который провел через этот рубеж, была Мэри.
Мэри 70-летняя художница, мать четверых детей и одна из моих первых пациенток в хосписе Буффало. Однажды я вошел в палату, когда там собралась вся ее «банда», как она ее называла. Родственники стояли вокруг кровати и распивали бутылку вина. Это были скромные семейные посиделки, и Мэри, казалось, наслаждалась обществом своих потомков, хотя то приходила в себя, то вновь куда-то уплывала. Вдруг произошло нечто странное. Ни с того ни с сего Мэри начала прижимать к себе младенца, видеть которого могла только она. Она сидела на больничной койке, будто потеряв связь с действительностью и проигрывая сцену из спектакля: целовала воображаемого ребенка у себя на руках, что-то ворковала ему, гладила по головке и называла его Дэнни. Еще более поразительно то, что этот непостижимый акт материнства, казалось, привел ее в состояние блаженства. Ее дети в растерянности уставились на меня, наперебой произнося что-то вроде: «Что происходит? У нее галлюцинации? Это все из-за таблеток, да?»
Я хотя и не мог объяснить, что происходит и почему, но понял, что единственный выход на тот момент воздержаться от какого-либо медицинского вмешательства. Пациентку не мучили боли и не было никаких видимых проблем, которые нужно было срочно решать. Передо мной сидел человек, испытывающий прилив незаметной, но осязаемой любви, выходящей за рамки моего врачебного понимания.
В случае с Томом никто иной, как медсестра Нэнси рассказала мне о его предсмертных снах и видениях. Я сам их не наблюдал и не мог подтвердить. В то же время у Мэри я наблюдал безусловное ощущение комфорта и легкости, с которыми она приближалась к концу своего жизненного пути. И я не мог это ни опровергнуть, ни объяснить. Я с трепетом наблюдал за ней, как и ее взрослые дети. Оправившись от первого шока, они стали испытывать самые разные эмоции, которые родились в том числе благодаря облегчению, испытанному при виде безмятежного состояния матери. Она не нуждалась в их вмешательстве, равно как и мне не было необходимости что-то делать или говорить, чтобы как-то изменить ход ее последних мгновений. Мэри подключилась к внутреннему ресурсу, о котором никто из нас не знал. Нас охватило безмерное чувство благодарности и умиротворения.
Сестра Мэри приехала на следующий день из другого города и сорвала покров с этой тайны. Задолго до появления на свет своих четверых детей Мэри родила мертворожденного ребенка, которого назвала Дэнни. Она была охвачена горем, но никогда не говорила об этом, поэтому никто из ее выживших отпрысков о Дэнни не знал. Но на пороге смерти те переживания вернулись к женщине, подарив ей тепло и любовь и тем самым, возможно, как-то компенсировав потерю. Перед смертью она пересмотрела свою прошлую травму, будто облаченную не в те одежды. Она достигла ощутимого уровня принятия и даже помолодела на глазах. Физические недуги Мэри были неизлечимы, но оказалось, что у нее имеются и душевные раны. Вскоре после этого примечательного эпизода Мэри ушла, но не раньше, чем превратила этот процесс в то, что я называю «мирным умиранием». В этом было что-то естественное, природное, сам процесс не только обладал терапевтическим эффектом, но и происходил независимо от тех, кто за ней ухаживал, в том числе врача.
* * *
От меня не ускользнула ирония того, что я забочусь о пациентах, которым духовная поддержка требуется в такой же степени, в какой и медицинская помощь. Через всю учебу в мединституте я пронес глубокое отвращение к нефизическим аспектам умирания. А все из-за того, что в детстве потерял одного из родителей.
Последний раз я видел отца, когда мне было двенадцать. Помню, как мать вышла из его больничной палаты, чтобы поговорить с моим дядей, и оставила меня наедине с умирающим отцом. Он начал возиться с пуговицами на моей куртке, говоря, чтобы я подготовился, потому что он собирается отвезти меня на рыбалку на нашу дачу на севере Канады. Я знал, что с этим планом что-то не так, но также я знал, что все, что он переживает нормально. Меня утешало то, что он выглядел умиротворенным, что мы были вместе и что он собирался отвезти меня на рыбалку. Также я интуитивно чувствовал, что вижу его в последний раз. Когда я потянулся к нему, чтобы обнять, вошел священник и оттащил меня. «Твой отец бредит. Тебе нужно уйти». Отец умер позднее той же ночью. Я был слишком юн, чтобы найти слова и выразить чувство потери, которое останется со мной до конца моих дней.